Справив малую нужду, я окликнул Жака, проверявшего упряжь, а теперь решившего подкормить лошадей.
— Давненько, приятель, не бывали мы в Париже. Сердце не щемит?..
Тот что-то проворчал в ответ, потом сказал в полный голос.
— Мне, фаше сиятельство, что Париж, что Берлин, что Каир или Исфахан все равно. С вами поездишь, не только родину забутешь, но и родных уже не фспомнить.
— Ну, не так уж долго ты ездишь со мной. Каких-нибудь полвека… А у меня щемит. Догадываешься, о ком?
— Как тут не догататься, когда вы фслух во сне начинаете голосить: «Тинатин да Тинатин!» Мне самому было жаль с ней расстафаться. Огневая девка, чистая авантюристка. Она тому русскому увальню наверняка фсю жизнь испортила.
— А кому бы она не испортила? Она бы всем жизнь испортила. Никто против нее не в силах устоять. Разве только я.
— Ах, не смешите меня, фаше сиятельство. То-то, расставшись с ней, вы на полгота о своей алхимии забыли. Сколько фас сны не посещали?
— Столько же, на сколько ты забыл о своих молитвах… Вот она, монета, помнишь?
Я достал из кареты заветный кипарисовый ларец, отомкнул его ключиком и достал почерневшую от времени серебряную монету, отлитую в честь коронации Надир-Кули-хана на трон. Это была полновесная, замечательного тиснения деньг. На аверсе выполненная персидской вязью надпись: «Да будет известно всему свету о воцарении Надира, будущего покорителя мира». На реверсе многомудрая сентенция, которую можно было толковать как «Слава достойному», а можно, как объяснил мне Мирза Мехди-хан, прочитать и по-другому: «Все, что не делается, все к лучшему».
Скоро мы вновь тронулись в путь. До Парижа еще одна ночевка, часика через полтора мы доберемся до Эпине де Сен-Дени. Там в последний раз перед въездом в город переночуем…
В дороге я вновь погрузился в воспоминания. После того разговора, состоявшегося в августе 1735 года, был дан ход знаменитой реформе, с помощью которой Надир-хан пытался объединить все существовавшие на просторах Персии религии и создать культ, который бы отвечал всем требованиям государства и чаяниям простого человека. Как часто бывает, перестройка началась с усмирения отделившихся за предыдущие десятилетия от Исфахана провинций. В середине осени персидские войска подошли к непокорному Тифлису. Октября, шестого дня царь Картли Теймураз II выехал навстречу Надир-хану, регенту великого шаха Аббаса III. Покорность грузинского царя, восторженная встреча, организованная жителями персидскому войску, спасли город, однако уберечь от погрома ближайшие к столице местности царю не удалось. Установление братства между народами началось с убийств и ограбления христиан. Уже на следующий день, после того, как Надир-хан отправил карательную экспедицию вверх по Куре, чтобы разорить поместья не выказавших ему почтения князей Гиви Амилахвари и Кайхосро Авали-швили, а также князей Мухранских, сбежавших в Россию, речные струи в Тифлисе окрасились кровью. Утром следующего дня Кура обильно понесла к морю трупы.
Я бросился во дворец Теймураза. Было время намаза, и Надир-шах отказался меня принять. Сидя в приемных покоях я отчетливо слышал разносящийся над Тифлисом голос муэдзина, призывавший правоверных, «во имя Аллаха, всемилостивейшего и всемогущего» почтить Создателя упоминанием его имени, молить о прощении грехов… Муэдзин старался во всю — голос его возносился к самым высотам окружавших город с севера и юга хребтов, затем скатывался в глубину ущелья, по которому, отчаянно шумя, пробиралась Кура. Местами реку выносило в широкую долину — здесь она успокаивалась. Сюда, на галечные плесы, выбрасывало трупы погибших между Вагани и Мухрани. Сюда прибегали родственники, начинались вопли. Когда муэдзин оборвал песнопение, я, поднапрягшись, сумел различить среди вороха городских шумов невыносимое для образованного уха «вай-вай-вай…» Я видел трупы — обычное для востока дело. Резаные раны, отсеченные конечности, обгорелые груди старух и черепа стариков, которых сарбазы пытали огнем, чтобы те открыли, где спрятали семейные богатства.