– Мы ждали чего-нибудь в этом духе. Нарком дал добро – если родители согласны, пусть попробует.
Я, уняв дрожь в пальцах, позвонил Мессингу прямо из кабинета Федотова.
– Сколько времени займет курс лечения?
– Не знаю. Я должен осмотреть ребенка.
– Хорошо, завтра. На прежнем месте. Я заеду за вами в десять. Свету привезу к одиннадцати. Не забудьте надеть белый халат. Висит в платяном шкафу.
– Зачем халат?
– Если вы доктор, на вас должен быть белый халат. Я скажу Свете, мы едем к удивительному доктору, который умеет лечить добрым словом. О гипнозе, пожалуйста, не упоминайте.
Лечение оказалось куда более легким делом, чем я ожидал. Если состояние гипноза – это разновидность сна, то Света с легкостью погрузилась в дремоту.
Когда она пришла в себя, удивленно спросила.
– Это все?
У меня желваки заиграли на скулах.
– Да, Светочка, – подтвердил Вольф Григорьевич. – Теперь ты можешь не только говорить, но и петь.
– Ну, уж петь, – не поверила Света. – Вы совсем как Айболит, только не знаете, что звери не поют.
– А птички?
– Ну, птички. Это совсем другое дело.
Я, давясь от смеха и слез, выскочил из комнаты. Там уже дал волю и тому и другому.
Уже на лестнице, где наверняка не было прослушки, я предложил Мессингу гонорар.
– Не люблю быть в долгу. Кажется, товарищ Мессинг, вы так однажды выразились?
– Спасибо, Николай Михайлович. Повторяю, вы мне ничем не обязаны. Мне просто понравилось, что у вас даже в мыслях не было унизить меня или причинить зло. Но еще более – как вы изощренно материли сокола, безоружным отправившегося на войну.
Когда я доложил Федотову о результатах лечения, тот вновь позвонил наркому. Палыч приказал доставить Свету в нашу медсанчасть. Там ее обследовали и пришли к выводу, что никаких следов сильнейшего душевного потрясения не наблюдается, речь вернулась к ней в полном объеме. Когда ее спросили, умеет ли она читать, Света серьезно кивнула и прочитала предложенный ей текст, чем привела консилиум в полнейший восторг.
Выходит, не зря все это время мы учили с ней буквы и учились узнавать слова.
Итак, эксперимент над моей дочерью закончился успешно, а то, что это был именно эксперимент, проверка возможностей свалившегося нам на голову экстрасенса, санкционированная на самом верху, я убедился позже. Девочка выздоровела – этим все было сказано, особенно в отношении товарища Вольфа Мессинга, однако откровенный прагматизм руководства пришелся мне не по нутру. В те дни я впервые задумался о границах исполнительности, а также о пользе сомнений, помогающих выявить эти границы. В этих помыслах не было ничего от троцкизма или, например, взглядов «правой оппозиции», тем не менее, догадываясь, что к чему, я усиленно гнал эти несомненно контрреволюционные мысли от себя. Я решил отыграться на Шееле, который по-прежнему с прежней наглой вредительской самоуверенностью и фашистским фанатизмом отказывался давать правдивые показания. Мне никак не удавалось заставить его расска зать о своей преступной деятельности и, главное, осветить тайну бегства сына. С этим бароном и предателем можно было не церемониться – это было ясно как день! И то сказать – время неумолимо сворачивало к войне. В этом ни у кого не было сомнений, а ты, Трущев, корил я себя, какого-то мелкого нацистского гаденыша отыскать не можешь.
По совету Федотова, я попытался наладить с Бароном теплые отношения – может, проболтается! Во время допросов нередко переводил разговор на общие темы, потом исподволь сворачивал на интересующие следствие подробности преступной деятельности, в частности, каким образом Шеель совершил побег и кто ему помог.
Маневры молодого следователя были смешны старику, но – се человек! – даже угодив на Лубянку, в преддверии неминуемой расплаты он не мог отказать себе в удовольствии поиздеваться над чекистами и доказать превосходство представителя арийской расы над жалким коммунистическим неучем, пытавшимся выведать у него тайные знания, то есть причину, по которым он согласился отправиться в страну унтерменшей. Я охотно подыгрывал ему – откровенно признавался в собственной исторической безграмотности, особенно в вопросах изучения заповедной таинственной силы, которая присутствовала в жилах древних тевтонов, а теперь начала просыпаться в их потомках, и которую так рьяно воспевал Гвидо фон Лист[14].
Вдохновленный попустительством молодого следователя, германский барон, например, позволял себе такие пассажи:
14
Приложив теософские идеи Блаватской к германской почве, Лист первым ввел в оборот национального самосознания веру в магическую силу древних рун и необходимость возрождения «древнегерманских» ценностей. Арисофия Гидо фон Листа – лишь закономерное развитие идей Блаватской внутри той расы, которую сами теософы называют прямой наследницей доисторической оккультной традиции.
Взгляды Листа, переработанные и пропагандируемые основателем Германского ордена, Рудольфом фон Зеботтендорфом, послужили основой идеологии Третьего рейха.
В этой связи необходимо отметить роль такого известного мистика, каким в первой половине XX в. являлся Георгий Гурджиев, предложивший свое видение эзотерического пространства. Его попытки пробиться к Абсолюту посредством «рытья туннеля», другими словами, духовного самосовершенствования, были восприняты Карлом Хаусхофером, который прошел выучку у Гурджиева.
В конечном итоге все европейские эзотерические доктрины, появившиеся на свет в конце XIX и начале XX века и имеющие гностические корни, образовали причудливую смесь, питавшую в первую очередь идеологию тех, кто рискнул нарушить естественный ход истории во имя колоссального социального эксперимента. Теперь мы знаем результат этих экспериментов. Их прервали советские солдаты 9 мая 1945 года.
Боюсь, только на время…