Рудаков перевел дыхание, поморщился - не от усталости, от осознания момента - непривычно, все сам, новый стиль работы,- рекомендуют. Ничего, скоро все кончится. Заулыбался, папочка, все понимающий, исполненный простоты, благодушия, продолжил:
– У меня сын есть. Взрослый уже. Когда маленький был, заболел. Тяжело. Операцию делали. Потом еще одну. Чтоб боли унять, наркотик давали. Долго. Он привык. Галлюцинировать начал, меня не узнавал, в окно кидался… Я поседел, сколько слез пролил. Понимаешь? Ты понимаешь? Сначала кайф, а потом горе. Понимаешь? Страшно. Твои сверстники гибнут. Ты гибнешь… Скажи, у кого брал ширево? Ты не предаешь, спасаешь…
Колесов молчал. Бездумно глядел перед собой, не двигаясь.
– Как остальные? - одними губами спросил Ружин. Рудаков развел руками, встал, пошел к двери, задержался возле Колесова, мимоходом проговорил:
– Красивый мальчик. Девчонок любишь, а?
Дверь хлопнула. Ружин встал, стремительно подошел к Колесову, прижал его рукой к стене, крепко, кисть побелела, заговорил быстро, веско:
– Забыл, как с ножичком шел на меня? А я помню. Отлично помню. Напал, хотел убить. Никто не знает об этом, кроме тебя, меня и свидетелей!.. Выбирай!..
Подошел к двери, открыл, позвал милиционера:
– В камеру.
Ружин и Феленко шли по набережной. Асфальт выбелен солнцем, каменные парапеты седые от соли, каленые; кусты, деревья остро контрастируют и с асфальтом, и с парапетами - до боли в глазах - изумрудные, сочные. Шумно. Вокруг люди, шагу не сделаешь, чтобы не задеть кого-нибудь рукой. На пляже еще гуще, но весело, смех, музыка.
– Ты похудел,- сказал Ружин и добавил неопределенно: - По-моему.
– Работа, -ответил Феленко. Лицо у него чистое, сухое, глаза невеселые, высокий, ростом с Ружина.- Здание ремонтируем. Беготня.
– Не звонишь,- заметил Ружин.
– Я же говорю - работа.
– Мы виделись весной,- Ружин подумал и добавил неуверенно: - А до этого осенью вроде. Хотя рядом все…
– Не помню, когда загорал,- Феленко остановился, поднял ногу, задрал штанину.- Во какая нога белая, как вата, тьфу… Ружин потянул его за собой, смеясь.
– Ты всю жизнь белый, сколько тебя помню, со школы…
– Подошли к турникету, возле него табличка на ножке "Пляж гостиницы "Солнечная". Дежурный с повязкой, в кепочке, потный, вислощекий, расплылся перед Ружиным, проводил взглядом, уже без улыбки.
Феленко хмыкнул:
– Я как-то в мае хотел пройти, чуть морду не набили. Над пляжем на набережной - кафе, столики под зонтиками, белые стулья, легкие, с резной спинкой, все аккуратно, со вкусом - салфетки, бокалы. Почти все столики заняты. Слышится иностранная речь, и не только… Много рослых ребят с простецкими, но холеными лицами, девицы, яркие, модные. Все раскованны, улыбаются. Подошел официант, кивнул Ружину, показал на стол. Сели.
– Марину видишь? - спросил Феленко, устраиваясь.
– Перезваниваемся,- неохотно ответил Ружин.- Иногда.
– Как она?
– Работу бросила. По субботам покер. Она в длинном платье, принимает. Муж на черной "Волге". Как и мечтала.
– Ничего не меняется,- Феленко вынул "Дымок".- Люблю "Дымок",- сказал. И демонстративно стал открывать пачку.
– Не желаете? - протянул раскрытую пачку подошедшему официанту. Тот оторопело глянул на него, покосился на Ружина, справился-таки, заулыбался: много на свете чудаков, оригинальничают (в таком месте "Дымок"), вежливо отказался, положил на стол меню.
Ружин пошевелил в воздухе пальцами:
– Убери. Принеси как всегда.
– У меня старые штаны,- Феленко горестно покачал головой.- Шестой год ношу, штопаные. Показать где? - и с деланной грустью добавил: - Все, наверное, тут смотрят на меня, смеются. Тебя в неловкое положение ставлю, нет?
Ружин, казалось, не слышал, равнодушный, расслабленный, разглядывает женщин, то и дело сдержанно кому-то кивает, с достоинством. Отпил глоток "Боржоми", сказал:
– Времени в обрез. Зачем звонил? Колесов? Защищать будешь? Характеристику наверняка припас, просьбу директора. Так?
– Ничего не меняется,- повторил Феленко, усмехнулся рассеянно.
Подошел официант, принес заказ, расставил тарелки, улыбнулся, ушел.
– Господи,- вздохнул Ружин.- Ты о чем?
– Обо всем,- Феленко развел руки, поглядел по сторонам.- Обо всем. Кричим, много кричим, пишем, усиливаем. Но… все равно там одно,- он махнул рукой в сторону общего пляжа,- здесь другое, там одно, -он показал пальцем вверх, -там, -палец его переместился к полу, - другое. Устал. Сердце болит. Директор просил, поезжай, похлопочи, у тебя дружки там, надо парня выручать. А я тебе другое скажу - сажай, сажай, Сережа,- сжал салфетку, смял, выкинул,- по самой по полной катушке. Он не плохой парень, не злой, модный, при деньгах,- Феленко повел подбородком.- Ему все разрешают, директор за руку здоровается, по мускулистой шейке треплет, в кабинете кофеек с ним распивает… А вся наркота в интернате от него. Фактов нет, но я знаю… Милиционера избил - пожурили…
– Я не слышал,- насторожился Ружин.- Когда? Кто занимался?
– Весной. Никто не занимался. Директор. Разобрались. Милиционер был доволен.
– Я поинтересуюсь.
– Поинтересуйся,- согласился Феленко.- Такие как Колесов, развращают, настраивают детей на анархию, на безответственность, на зло. Посади его, Ружин.
– Он сирота?
– Сирота.
– Богатые родственники?
– Да.
– Кто?
– Разное говорят.
– Хорошо. Все?
– А как прояснится хоть что-нибудь с Колесовым, я буду валить директора. Продажная тварь. Хватит. Пора действовать. Начнем с малого…
Кто-то окликнул Ружина, он оглянулся, тяжелый, длиннорукий парень, в просторных голубых штанах, в теннисной майке от Фреда Перри, черные волосы, влажные, зачесаны, блестят, на руках перстни, один, два, три… С ним девица, тонкая, на шпильках. Ружин встал, пожал протянутую руку, дал потрепать себя по шее, по плечу.
– Рад тебя видеть,- улыбнулся.
– Позвоню,- сказал малый.- Дело есть. Не прогадаешь. Феленко внимательно посмотрел на Ружина, проговорил тихо, себе:
– А потом и до тебя доберемся… Двурушник! Сытый двурушник!
– Доедай,- садясь, Ружин все еще улыбался.- Пора.
…Темный двор, глухой. Колодец. Один только въезд, через арку. В конце арки, на улице, все кажется белым от солнца, люди, деревья, дома и "Волга", что въезжала во двор. Въехала. Нет, совсем не белая, черная, строгая. Мягко остановилась возле сине-желтого милицейского рафика. Настороженно подошли дети, заглянули внутрь, без детского любопытства, внимательно, с ожиданием. Тихие дети, опрятные, не похожие на привычных - горластых, шебутных, южных. Открылась задняя дверца, кряхтя, вылез Рудаков, оправил пиджак, брюки, только сейчас заметил детей, улыбнулся было добро, но потом улыбку убрал, некоторое время они разглядывали друг друга. Потом Рудаков пожал плечами и зашагал к подъезду. Дети бесшумно разошлись кто куда, исчезли. Шофер открыл окно, крикнул вполголоса:
– Эй!
На третьем этаже дверь в одну из квартир была открыта. Рудаков вошел. По комнатам сновали люди. Увидев Рудакова, вытянулись, поздоровались. Рудаков махнул рукой. Криминалист, перезарядив фотоаппарат, невесело усмехнулся:
– Старика кондратий хватит, как узнает: иконы, пятнадцатый век, посуда, раритеты…
– Еще не сообщили? - спросил Рудаков.
– Найти не можем. Где-то бегает.
Рудаков прошел в комнату. На кровати вытянулась маленькая женщина лет шестидесяти пяти, халат задрался, ноги худые, бледные, в выпуклых синих жилах, большие, не по размеру, тапочки. Рядом на полу, на корточках Ружин. Поднял голову, вставать не стал, сказал: