Принстонцам терять было нечего, и, как следует поднапрягшись, они обосновались на половине поля йельцев. Там, у двадцатиярдовой линии, и развернулись важные события. Пас принстонцев был перехвачен; йелец, не ожидавший такого подарка, выронил мяч, и тот неспешно заскакал в сторону йельских ворот. Джек Девлии и Долли Харлан из Принстона и кто-то — не помню, кто — из Йеля оказались от мяча примерно на одном расстоянии. Долли принял решение в доли секунды — видимо, сработал какой-то инстинкт. От природы он был атлетом, и в критические мгновения за него думала нервная система. Он мог бы опередить двух других и первым поспеть к мячу; вместо этого он кинулся наперерез йельцу и отсек его от мяча, а Давлин без помех подхватил трофей и, сделав мощный рывок, приземлил его за линией.
Ложа для прессы находилась как раз у меня за спиной, и пока принстонцы выстраивались в линию перед ударом по воротам, я услышал, как репортер с радио спросил:
— Кто под двадцать вторым номером?
— Харлан.
— Сейчас Харлан будет бить по воротам. Девлин, приземливший мяч за линией, поступил в Принстон из лоренсвильской школы. Ему двадцать лет. Удар! Мяч пролетает точно между стойками.
Когда после первой половины игры Долли, которого трясло от усталости, отдыхал в раздевалке, к нему подсел Литтл, второй тренер.
— Даже если крайние на тебя наседают, мяч лови как следует, — принялся наставлять Литтл. — А то этот кобель Хейвмейер того и гляди вырвет его у тебя прямо из рук.
Тут бы Долли самое время и вставить: «Скажите, пожалуйста, Биллу, что я…» — но с языка у него сорвался банальный вопрос насчет ветра. Свои чувства изволь объяснять, вдавайся в подробности, а времени на это не было. Его собственное «я» в этой комнате как-то поблекло, тут пульсировало прерывистое дыхание, высшее напряжение сил, усталость еще десяти человек. Внезапно вспыхнула грубая ссора между крайним и защитником — Долли просто стало за них стыдно; действовали на нервы и набившиеся в раздевалку игроки из команд прошлых лет — особенно выпускник, капитан команды двухлетней давности, он был слегка на взводе и на чем свет стоит крыл судью за необъективное судейство. Все и так напряжены, взвинчены, не хватало и ему внести свою лепту. Но он бы ее внес, не постеснялся, если бы не Литтл — тот все тихонько приговаривал: «Как ты его отсек, Долли! Ах, как ты его отсек!» — и поглаживал, тихонько похлопывал его по плечу.
В третьем периоде Джо Доэрти довольно легко забил гол с двадцатиярдовой линии, и мы успокоились, решили, что игра сделана, но ближе к сумеркам йельцы встрепенулись, с отчаяния сделали несколько длинных пасов наудачу и едва не добились успеха. Но свои возможности Джош Логан уже израсходовал на браваду и перед нашими блокировщиками оказался бессилен. Обе команды сделали замены, и принстонцы пошли в последнее наступление. Свисток судьи — матч окончен! — застал их на чужой половине поля. Зрители повалили с трибун, а Готлиб, подхватив мяч, высоко подпрыгнул, торжествуя победу. На какое-то время все смешалось, воцарились всеобщие суматоха и ликование; первокурсники даже пытались нести Долли, но как-то робко, и он ушел с поля на своих ногах.
Нашему упоению не было предела. Целых три года нам не удавалось обыграть йельцев, и теперь каждый из нас точно знал — все будет хорошо. В частности, не подкачает зима, будет что вспомнить добрым словом в холодные промозглые дни после рождества, когда университетский городок опутывает какая-то тусклая и беспросветная пелена. На поле тем временем высыпала шумная толпа болельщиков, не долго думая, они разбились на команды и принялись дурачиться, гоняя чью-то шляпу-котелок, но тут же стушевались и исчезли — герои дня шли вдоль трибун, приветствуя зрителей. За пределами Чаши на глаза мне попались два беспредельно мрачных и удрученных йельца, они садились в ждавшее их такси и один из них отрешенно буркнул водителю: «Нью-Йорк». Йельцев нигде не было видно; как и полагается поверженным, они словно растворились, истаяли.
Рассказ о Долли я начал с воспоминаний об этом матче по простой причине — в тот вечер он познакомился с девушкой, второй героиней моего рассказа. Она была подругой Джозефины Пикмен, и мы вчетвером собирались махнуть на машине в Нью-Йорк, на Полночное гулянье. Когда я сказал ему что, может, не стоит ехать, он сильно устал, Долли в ответ сухо засмеялся — что угодно, куда угодно, лишь бы освободиться от футбола, выкинуть его из головы. В холл дома Джозины он вошел в половине седьмого и выглядел так, будто провел весь день в парикмахерской, разве что белела над глазом маленькая, но и загадочно-привлекательная полоска пластыря. Пожалуй, среди мужчин, с которыми я был знаком лично, он был самым интересным; неброская одежда лишь подчеркивала его высокий рост и стройность, волосы лились темной волной, глаза большие и карие, чуть томные, орлиный профиль — в общем, романтическая фигура. Мне тогда это не приходило в голову, но, видимо, он был тщеславен — не самовлюблен, но тщеславен, — потому что всегда был одет в коричневое или дымчато-серое, а галстуки признавал только черные — такие удачные сочетания не возникают случайно.
Он вошел, на лице его поигрывала легкая улыбка. Жизнерадостно пожал мне руку и, дурачась, воскликнул: «Какой сюрприз, мистер Диринг, не ожидал вас здесь встретить». Потом в другом конце длинного холла увидел двух девушек, одна темноволосая и сияющая, как и он сам, другая с золотистыми кудряшками, пенившимися в отблеске каминного огня, и спросил счастливым-счастливым голосом: «Какая из них моя?»
— Наверное, любая.
— Нет, правда, которая из них — Пикмен?
— Светленькая.
— Значит, другая принадлежит мне? Так?
— Надо их предупредить, что ты сегодня в игривом настроении.
Мисс Торн, невысокая, с легким румянцем на щеках и совершенно очаровательная, стояла у камина. Долли подошел прямо к ней.
— Вы моя, — провозгласил он. — Вы принадлежите мне.
Она холодно взглянула на него, решая, как быть; и вдруг улыбнулась — он ей понравился. Но Долли было этого мало. Ему хотелось совершить какую-нибудь безрассудную глупость, отколоть какой-то экстравагантный, жутковатый номер — пусть знают, как поет его душа, как он раскован, внутренне свободен.
— Я люблю вас, — сказал он. Взял ее за руку и посмотрел своими карими бархатными глазами ей прямо в глаза — нежно, самозабвенно, убеждающе. — Я люблю вас.
На мгновение уголки ее рта опустились — она словно испугалась, что встретила кого-то сильнее, увереннее, победоноснее себя. Но тут же, сделав заметное усилие, овладела собой, тогда он отпустил ее руку, и маленькая сцена, в которой он разрядил все напряжение трудного дня, была окончена.
Был ясный и холодный ноябрьский вечер, мы неслись в открытой машине взрезая воздух, и он будоражил нас своим прикосновением, мы словно мчались на предельной скорости навстречу нашей безоблачной судьбе. Дороги были забиты машинами, то и дело возникали необъяснимые пробки, а полицейские, ослепленные фарами, расхаживали вдоль нетерпеливо урчащих машин и давали туманные распоряжения. Где-то через час на горизонте показался Нью-Йорк — далекое тусклое мерцание на фоне черного неба.
Мисс Торн, сказала мне Джозефина, вообще-то живет в Вашингтоне, а сейчас гостила в Бостоне и только что оттуда приехала.
— На матч? — спросил я.
— Нет, на матче она не была.
— Обидно. Что же ты мне не сказала, я бы достал ей билет…
— Она бы не пошла. Виена на футбол вообще не ходит.
Я вспомнил, что, познакомившись с Долли, она не снизошла даже до банального поздравления с победой.
— Она ненавидит футбол. В прошлом году у нее брата, старшеклассника, убили прямо на поле. Я бы не стала ее сегодня вытаскивать, но, когда мы приехали после игры, вижу: она сидит, уткнувшись в книгу, а книга открыта на той же странице, что и перед моим уходом. Понимаешь, брат у нее был — прелесть мальчишка, а случилось это на глазах всей семьи и, естественно, они так и не могут это пережить.
— Но против Долли она ничего не имеет?
— Нет, конечно. Просто футбол для нее не существует. Если кто-то заводит разговор о футболе, она просто меняет тему.