Я стал крупной фигурой, гораздо более крупной, чем в те дни, когда я еще был самим собой, — и это многому меня научило. Я стал относиться к борьбе серьезно. Шел месяц за месяцем, и моя репутация делалась все более блестящей. Поговаривали, что со временем я стану серьезным претендентом на звание чемпиона.
И вот настал момент, когда мне предложили принять участие в главном поединке сент-луисских соревнований.
В тот вечер, когда Боголаб хотел выкинуть меня из мира профессиональной борьбы, он сказал мне, что со временем я мог бы стать претендентом, что он уже положил на меня глаз. Может быть, он говорил правду. Сомневаюсь, но может быть… Возможно, впрочем, что он просто хотел усилить во мне горечь утраты и породить в уме молодого человека стариковский комплекс на тему «я мог бы быть чемпионом…». Все мы по природе своей иронисты, лукавые трагики. Но если эти слова Боголаба и были в тот момент ложью, спустя год они стали правдой.
Однажды вечером в моем номере (я был тогда в Фарго, Северная Дакота) зазвонил телефон.
— Алло, Повеса? Это Барри.
— Да, мистер Боголаб?
— Пит Лансер выступал вчера вечером в Филадельфии и сломал ногу. В пятницу в Сент-Луисе он должен был встретиться в главном поединке с Беспощадным Жнецом, но теперь об этом нечего и думать. Я хочу, чтобы ты выступил вместо него.
— Никак не могу, — сказал я. — Ведь в пятницу я выступаю в Де-Мойне.
— Нет, малыш, это я уже отменил.
— А как насчет неустойки?
— Слушай, Повеса, забудь об этих пустяках. Пойми, речь идет о главном поединке в Сент-Луисе! Ты, Инкогнито, теперь величина! Как приедешь в Лос-Анджелес, звони мне. — И он хотел повесить трубку.
— Мистер Боголаб! — крикнул я.
— Быстрей, Босуэлл, я же издалека тебе звоню. Звонок в Фарго стоит недешево, это не то что во Фресно звонить!
— А какая договоренность?
— Ну да, верно, я так взволновался, что и забыл сказать тебе. Ты должен проиграть.
— А что так?
— Ты должен проиграть. Ну, сам понимаешь, устрой им там зрелище — ты же первоклассный борец! — но проиграй. Я на тебя полагаюсь.
— Мистер Боголаб! В последний раз, когда намечалась моя с ним встреча, я должен был выиграть!
— Нет, Повеса, сейчас чемпионом должен стать он. Будь добр, потерпи немного. И позвони мне, как только приедешь в Лос-Анджелес.
— Я не хочу встречаться с ним, мистер Боголаб, я не хочу с ним встречаться! — Но меня уже никто не слушал. Боголаб повесил трубку.
Я отправился в Манеж национальной гвардии. Даже не помню, с кем я там боролся. Кое-как продержался до конца этого представления; поганое, наверно, было зрелище, хоть я и победил. Зрители меня освистывали. «Сними маску, принц! — кричали они. — Бал окончен!»
В раздевалке ко мне подсел парень, которого я только что победил.
— Что приуныл, Босуэлл? — спросил он меня. (Борцы, конечно, знали, кто я такой. Вообще они отличные ребята — в определенном отношении. Всегда «играют» на ринге так, чтобы костюм соперника смотрелся.) — Неважно себя чувствуешь?
— Сегодня мне звонил Боголаб. В пятницу я встречаюсь в Сент-Луисе с Беспощадным Жнецом.
— Обалдеть! — сказал он. — Вот это здорово! В главном поединке?
— Да.
— Отлично, Босуэлл! Обалдеть можно!
— Я должен проиграть.
— А-а, — сказал он, — это другое дело. Это паршиво. Не повезло тебе.
Я не понял тогда его реакцию, и лишь ночью, в самолете, до меня дошло. Он решил, что я расстроен из-за предстоящего поражения. Ведь я был восходящая звезда, претендент. Все шло к тому, что я буду постоянно выступать в главных поединках. Как Жнец. И то, что я, впервые участвуя в главном поединке, должен был ему проиграть, могло означать, что Боголаб загоняет меня в угол, хочет от меня избавиться. Для меня было бы лучше выигрывать малозначительные встречи, даже проигрывать некоторые из них, чем проигрывать в крупных поединках. Я еще не мог позволить себе встретиться с Жнецом и проиграть ему. Однако, когда я понял это, я осознал и кое-что другое. Ведь если говорить честно, то я совсем не думал о карьере. Дело было в самом этом человеке. Да, я думал о Джоне Сэллоу.
Джон Сэллоу, Беспощадный Жнец, был тем самым борцом, с которым я должен был встретиться в Лос-Анджелесе, но не встретился, потому что вдруг перестал быть Босуэллом. Сэллоу под разными именами выступал уже долгие годы. Он стал борцом, когда меня еще и на свете не было. Он занимался борьбой еще тогда, когда спорт был спортом, а не представлением. Ему случалось побивать и Льюиса-Душителя, и Ангела, и всех других чемпионов. Он выступал всюду — в Европе, в Азии, в Африке, в Австралии и в обеих Америках. Невозможно было точно подсчитать все его поединки, потому что многие из них проходили в такие времена и в таких городах, что и документов никаких не осталось, — не говоря уже о его привычке бесконечно менять имена. Он выступал во время Великой депрессии, но вообще в тридцатые редко появлялся на ринге. Это был как бы частичный уход от мира, однако в годы второй мировой, когда многие молодые борцы ушли в армию, Сэллоу снова стал активно выступать. Потом он побьет и этих молодых борцов, как и старых чемпионов.
Когда старик Сэллоу выходил на ринг, это было незабываемое зрелище. Публика любила смотреть на него; разинув рот, завороженные, люди следили за его движениями, коварными и какими-то первобытными. Он был невероятно гибок и имел абсолютно отрешенный вид; казалось, что это тело, которое движется столь изящно, для него не более чем жилище или странное подобие одежды, движение которой всегда на мгновение отстает от движений того, кто ее носит. Руки и ноги повиновались ему практически беспрекословно. В еще большей степени это касалось его лица. Бесстрастное, оно было лишено какого бы то ни было выражения; никто никогда не замечал на нем примет любви или ненависти. Поведение Жнеца на ринге не укладывалось в рамки традиционных комических ролей героя или злодея. Он никогда не применял таких откровенных приемов, как вульгарная попытка выдавить глаз, дернуть за волосы, выкрутить пальцы или придушить, от всего этого даже видавшие виды болельщики рано или поздно разразятся негодующими криками. Но в его чопорно-медленных движениях всегда была какая-то порочность и безразличие к тому, что станется с костями и плотью соперника. Даже в намеренно слабых ударах Жнеца крылся некий тайный замысел.
Хотя Жнец выигрывал и проигрывал свои встречи в соответствии с негласными контрактами и высшими планами, борцы терпеть не могли выходить с ним на ринг. Он избивал соперника даже тогда, когда проигрывал. Никто не мог точно сказать, откуда берется его неиссякаемая сила. Некоторые считали его сумасшедшим, но даже если это было так, его безумие никогда не проявлялось на ринге. Более того, само его тело казалось разумным! Его движения были от природы настолько ловкими и рациональными, что никто не мог представить его споткнувшимся или порвавшим одежду о гвоздь. Вне ринга, переодевшись в обычный костюм, он становился ничем не примечательным человеком, высоким, бледным, довольно сухопарым, с абсолютно черными волосами. Он напоминал фермера, который приехал в город, чтобы, допустим, навестить больного. Он был немногословен (чтобы догадаться об этом, достаточно было на него взглянуть), но обладал необыкновенной способностью к языкам. Однажды, как раз в те дни, когда намечалась моя с ним встреча, я услышал, как Жнец объясняет двум японцам, занимавшимся борьбой сумо, на каких условиях им предстоит выступать. Встретив наконец человека, который владеет их языком, японцы пришли в восторг и попытались завязать с ним беседу о том о сем, но Сэллоу просто отвернулся и пошел прочь.
Годом раньше я был очень обрадован, узнав, что мой поединок с Сэллоу не состоится. Я готов был иметь дело с любым клоуном, с хорошими парнями и плохими парнями, но мысль о том, чтобы противостоять подчеркнутому достоинству Жнеца и помнить при этом о последствиях поединка, казалась мне невыносимой. Конечно, я бы никуда не делся и все равно вышел бы с ним на ринг (тем более что я должен был победить), но отмена поединка была для меня огромным облегчением.