Школу Люк не окончил. Учиться он бросил не сразу, а просто ходил на занятия все реже и реже, главным образом в ненастные дни, а по хорошей погоде отправлялся на охоту или на рыбалку. Тянулось это так долго, что ни мы, ни даже учителя не заметили, когда он перестал ходить на уроки совсем. Летом, одетый лишь в старые брюки, он дремал на травке в тени у себя во дворе, растянувшись, словно кот, или шел рыбачить или играть в бейсбол. Потом Люк стал выступать за бейсбольные команды маленьких городков нашей округи, зарабатывая таким образом мелочь на патроны и рыболовные снасти.
Такой образ жизни он вел, когда я окончил школу и уехал из города. Можно сказать, мы совсем отошли друг от друга, потому что он уже не водился со школьниками. Я так и не узнал толком, как он пробился в настоящий бейсбол, выйдя, как говорится, с пустырей. Сестра написала в письме, что некий спортивный делец, увидев игру Люка, пригласил его куда-то в Индиану. Через год его имя замелькало на спортивных страницах газет. Сестра, зная, что мне вряд ли безразличен старый, можно сказать, друг, выискивала сообщения о нем и присылала вырезки, когда местная газета перепечатывала сообщения о Люке. Она писала, что Люк, выступая за филадельфийский клуб «Атлетикс», заработал девять тысяч долларов. Газеты окрестили его «Алабамским чародеем». Судя по присылаемым домой подаркам, Люк действительно получал большие деньги. Матери он прислал приемник за пятьсот долларов и пианино. Я восхитился тем, что он не забывает о матери, которой, без сомнения, приходилось нелегко. Зачем ему понадобилось слать пианино, не знаю, никто в доме не умел на нем играть. Еще он выслал денег на ремонт дома, к тому времени обветшавшего. Мистер Гудвуд был еще жив, но, судя по слухам, проводил у себя наверху больше времени, чем когда-либо, а остальные его три сына так опустились, что даже не работали в саду и не ходили на рыбалку.
Год спустя на чемпионате страны Люк играл за команду, перекупившую его у клуба «Атлетикс», и в дополнение к ежемесячному жалованью получил премию три тысячи долларов. Вскоре после этого он бросил играть, как мне стало известно, из-за пьянства. Сестра прислала мне заметку, сообщающую об этом, и приписала на полях: «Ты, конечно, будешь огорчен, — я знаю, что Люк тебе всегда нравился. Мне он нравился тоже». Собственно говоря, Люк нравился всем женщинам, он был очень симпатичным и в женском обществе отличался странной смесью развязности и застенчивости. Не было парня привлекательней его, когда летом он шел по улице в старых армейских брюках и в майке, его плечи и длинные руки были почти кофейного цвета, а выгоревшие на солнце светлые волосы отливали золотом. Но он никогда не встречался с девушками, то есть с приличными девушками, видимо, потому, что вел себя с ними слишком нетерпеливо. Мне кажется, у него ни разу в жизни не было настоящего свидания.
Однако на другой год Люк вернулся в бейсбол, правда, в команду классом ниже. Перед началом сезона он какое-то время тренировался и вел умеренную жизнь. Сперва казалось, что возвращение его весьма успешно. Я очень обрадовался, получив от сестры заметку под заголовком «Гудвуд возвращается». Играл он блестяще. Но продлилось это недолго Люк снова начал прикладываться к бутылке и распростился с большим бейсболом уже навсегда. После этого он вернулся домой.
В один из своих приездов я наконец увидел его. Я гостил у сестры, она вышла замуж и жила в городе. Как-то у нее сломалась газонокосилка, и я понес ее в кузницу. Ждал я на крыльце, прислонясь к косяку и глядя на мощеную улицу, над которой колыхалось жаркое марево. Неподалеку сидели несколько стариков, они даже не разговаривали. Таких, как они, вечно видишь сидящими на улицах, до них никому нет дела и почти никто не помнит их по именам. Вдруг я увидел Люка, он шел с каким-то парнем, парень сперва показался мне незнакомым, потому что вырос уже без меня. Когда они вошли в тень кузницы, стало заметно, что оба под хмельком; я обратил внимание, что руки Люка стали очень жилистыми. Мы поздоровались, и он спросил: «Ну, черт возьми, как поживаешь?». Я ответил: «Отлично, а ты?», он ответил: «Отлично».
Вскоре я заметил, что парень от жары и выпивки чувствует себя неважно. Но Люк подтрунивал над ним и приглашал к себе домой, где, по его словам, было что выпить. Сказал, что для выдержки держит бутылку под гнездом наседки уже две недели, а парень ответил, что виски у Люка никогда не хранились и двух дней, тем более двух недель. Пили они самогонное виски, потому что в Алабаме сухой закон соблюдался даже после его отмены; Люк, видимо, шутил, ему ли было не знать, что виски не выдерживается в стеклянной посуде, пусть и под гнездом наседки. Потом он потянул парня в Веселый город, так назывался у нас негритянский квартал из-за царящих там нравов. Сказал, что найдут там еще виски, а может, и не только. Парень ответил, что средь бела дня это неприлично. Потом Люк пригласил меня, но я отказался наотрез, ни попойки, ни тем более Веселый город никогда меня не привлекали, на мой взгляд, это несовместимо с чувством самоуважения. Старики жадно ловили каждое слово, видимо, с завистью, поскольку сами уже не были способны ни на выпивку, ни на что другое.
В конце концов Люк с парнем отправились по жаре неизвестно куда, то ли к нему домой, то ли в Веселый город средь бела дня. Один из стариков сказал: «Не срам ли, что он так губит свои способности». Другой заметил, что выпивка вечно губила Гудвудов. Люк еще не успел отойти далеко и, должно быть, услышал, потому что нагнулся, ловко поднял камень, крикнул; «Эй, видите тот телефонный столб?». Потом взмахнул рукой, и камень пулей полетел прямо в цель, отстоящую довольно далеко. Люк повернулся и с мрачной усмешкой крикнул: «За меня не волнуйтесь, мальчики!». После чего оба ушли.
С Люком мы потом не виделись больше года, но о нем упоминала в письмах моя сестра, миссис Харгрив, она писала, что Люк слегка остепенился и ведет себя, по ее выражению, не столь возмутительно. В том году от рака умерла его мать, что, видимо, слегка утихомирило его. К тому же у него не было денег на виски. Сестра писала, что он по-прежнему ходит на охоту, а летом играет за городскую команду, которая по субботам и воскресеньям встречалась с командами соседних городков. Подачи его, наверно, все так же ставили противников в тупик. А может, судя по тому, что я услышал при нашей следующей встрече, и нет. Я сидел на переднем крыльце дома сестры, находящегося между домом Гудвудов и так называемым центром города. Стоит он близко к проезжей части, с небольшим двориком, как и остальные дома, поскольку улица должна быть улицей, а не проезжей дорогой с несколькими разбросанными вдоль нее домами. Рядом с домом рабочие прокладывали бетонные трубы и, поскольку уже наступил полдень, расселись на тротуаре поесть и покурить. Люк, проходя мимо, заинтересовался, чем они заняты, и спустился в траншею. Хотя уже наступила осень, листва на лозах, обвивавших крыльцо, оставалась густой, с улицы меня не было видно, но я слышал каждое слово. Один из рабочих полюбопытствовал, когда будет следующий матч. Люк ответил, что в воскресенье, с Миллвиллом. Спросили, надеется ли он выиграть, и Люк сказал, что не знает, потому что клуб у миллвиллцев сильный. В этот приезд я обратил внимание, что ребята говорили не «команда», а «клуб». Должно быть, не без влияния Люка. Потом кто-то из сидящих на тротуаре ободряюще сказал: «Мы знаем, парень, что вы можете их разнести!». Сказано это было доброжелательно, но почему-то прозвучало фальшиво, Люк помолчал, потом отрывисто бросил: «Спасибо» — и зашагал прочь своим легким, быстрым шагом.