Два дня спустя, когда я, спасаясь от жары, сидел у сестры во дворе, Люк проходил мимо, увидел меня и без спроса вошел в калитку. Мы поздоровались так, словно виделись изо дня в день в течение многих лет, и он сел на другой стул, не дожидаясь приглашения, как и положено старому другу. Однако вскоре Люк поднялся со стула, растянулся, по своему обыкновению, на траве и весь расслабился, словно животное. Поначалу я чувствовал себя как-то скованно, да и он, видимо, тоже, потому что мы не сидели так вместе вот уже лет пятнадцать; кроме того, он уезжал, был подающим в высшей лиге, можно сказать, достиг вершины в своем деле, а теперь вот вернулся домой. Должно быть, он думал то же самое, потому что, полежав, хохотнул и сказал: «Да, славное было время, когда мы бродили с ружьями по всей округе». Я ответил: «Еще бы». Не знаю, так ли приятно ему было вспоминать об этом, или он просто пытался, так сказать, снова наладить контакт.
Потом Люк стал рассказывать о том, где бывал и что видел. Вспомнил, как ему кто-то показал, кажется в Питсбурге, самое большое количество радия, собранного воедино. Со дня смерти его матери прошло чуть больше года, может, потому он и подумал о радии. Рассказал, как во Флориде охотился на аллигаторов и рыбачил в море. Это были лучшие дни, пока его не было дома, сказал Люк, да еще первый год, когда «Атлетикс» отдал его на откуп в более слабую команду. Едва он заговорил о бейсболе, я почувствовал себя неловко, как бывает, если человек, у которого в семье кто-то умер, начинает говорить о покойном, словно бы ничего не случилось. Сказал, что первый год в Пенсильвании получал от клуба шестьсот долларов в месяц плюс еще кое-что. «Человек, выросший в таком городишке, как этот, — сказал он, — не представляет, что делать с большими деньгами». Люк написал домой, чтобы ему прислали его охотничьих собак. Снял ферму, чтобы держать их там, и нанял кого-то присматривать за ними, потому что не мог находиться возле них все время. Потом купил еще нескольких собак, он всегда был помешан на них, и китайских фазанов с полоской вокруг шеи, чтобы разводить их на ферме. По его словам, то было прекрасное время, но скоро кончилось.
Рассказывал он и о других подающих. Один постоянно селился с ним в одном номере, когда клуб выезжал в турне. Приезжая в новый город, этот подающий отправлялся по магазинам, а потом в номер отеля доставляли коробки, набитые игрушечными паровозами, заводными автомобилями и лодками, этот взрослый человек любил играть с ними и после матча мчался в номер к своим игрушкам. Люк сказал, что его другу нравились поезда, но больше всего он любил лодки и плескался с ними по ночам в ванной, мешая Люку спать. С другим подающим они как-то напились в Индиане и отправились в загородный ресторан. Оттуда их выставили, потому что тот подающий, поляк, лез танцевать к чужим женщинам. Поляк наткнулся на груду щебня, собрал все камни размером с бейсбольный мяч, и начал бить стекла, а ведь он был подающим. Никто не мог приблизиться к нему, пока не явилась полиция. Люк был уже в отеле; полицейские позвонили ему и сказали, что его друга могут освободить под залог в две тысячи долларов. Тогда он и еще трое игроков сложились по пятьсот, чтобы вызволить парня, который уже протрезвел и хотел спать. Знал его Люк не особенно хорошо, и когда тот уехал с командой на какой-то незначительный матч, а Люк остался, у него мелькнула мысль, что пятьсот долларов пропали. Парень куда-то исчез, не вернулся с другими, и Люк уверился, что с деньгами можно проститься. Но в ночь перед судом, часа в три, в дверь номера забарабанили, и не успел Люк открыть, как стучавший высадил филенку и открыл сам. Это был тот самый поляк, в смокинге, лакированных туфлях и шляпе дерби, со сбитым за ухо галстуком, мертвецки пьяный. Он рухнул на пол, держа в руке пачку банкнот на сумму в двадцать три тысячи долларов. Оказалось, что он поехал на шахту, где работал до ухода в бейсбол, и там три дня играл в карты, чтобы поскорее расплатиться с долгами. Люк не стал брать деньги у пьяного, потому что тот мог забыть и, протрезвев, вернуть ему долг еще раз. Поэтому деньги у поляка он взял только утром. Штраф и возмещение убытков оказались не столь уж большими, и поляк остался бы при деньгах, если б женщина, которой он угодил камнем в голову, не вытянула у него через суд остальные. Сколько ей досталось, Люк не знал. По его словам, все подающие были на чем-то помешаны.
Люк рассказывал о том, что видел и в чем принимал участие, однако ему ничто не доставляло удовольствия после того, как пришлось расстаться с фермой, где у него были собаки и китайские фазаны. Хорошим потом было только недолгое время во Флориде, где он охотился на аллигаторов и рыбачил. Понимаете, Люк вырос в захолустье, привык вставать очень рано и не знал, куда себя деть до игры или тренировки. Начал было ходить по утрам в гимнастический зал и разминаться, но менеджер, узнав об этом, потребовал, чтобы он всегда был свежим к началу матча. «После этого, — сказал Люк, — делать по утрам стало нечего, оставалось только бродить в одиночестве, все еще спали, или сидеть в вестибюле». Читать он не любил, потому что не развивал свой ум как следовало. Большинство ребят могло спать долго, а он не мог, потому что привык вставать чуть свет на охоту или рыбалку. От вечерних попоек, сказал Люк, вреда не было, подвела его выпивка по утрам. Он лежал на траве, совершенно расслабленный, и, казалось, ему наплевать на случившееся.
Люк уже составил планы на будущее. Он собирался купить где-нибудь в глуши клочок земли подешевле, если удастся раздобыть несколько сот долларов, и понемногу фермерствовать, охотиться и рыбачить. При этих его словах я вспомнил мистера Балларда, старого холостяка; он жил в хижине у реки, забросив фермерство и даже почти не рыбачил. Я часто видел его по субботам, когда он появлялся в городе, пройдя девять миль пешком, чтобы посидеть в лавке, поглазеть на людей, не заговаривая с ними, или при хорошей погоде просто поторчать на улице. Но Люк, очевидно, любил охотиться и рыбачить больше, чем мистер Баллард, а это все же скрашивает жизнь. Я сказал, что дело это стоящее, что, надеюсь, он уже подыскал приличную ферму и что теперь самое время ее покупать, потому что была депрессия и земля стоила дешевле навоза. Люк рассмеялся, решив, что это шутка, хотя я не шутил, и сказал: «Черт, да ведь ферма и есть навоз».
Полежав немного, выговорясь, Люк поднялся и сказал, что ему надо идти. Мы пожали друг другу руки сдержанно, не как при встрече. Я пожелал ему удачи, он ответил тем же, а выйдя за калитку, оглянулся и сказал: «Бывай, дружище».
Примерно через полгода, к моему большому удивлению, он женился. Сестра написала мне об этом и прислала газетную вырезку. Невестой его была Марта Шеппард, наша очень дальняя родственница, однако сестра не признавала с ними никакого родства, и я думаю, что гордиться этим родством не стоило. Марте принадлежала половина земельного участка в захолустье, можно сказать, в настоящей дыре, где она жила вместе с братом, который владел второй его половиной. Читая письмо, я догадался, что Люк женился на ней потому, что иначе не мог получить клочок земли, о котором мечтал. Девицу эту я ни разу не видел и не знаю, была она хорошенькой или нет.
Я заметил, что люди, живущие в глуши, не похожи на обычных людей, которые видят больше разнообразия, больше разных лиц. Может, потому и читаешь время от времени в газетах о том, что живущий вдали от шоссе фермер однажды утром встал и убил всю свою семью еще до завтрака. Они ежедневно видят одни и те же лица, в конце концов какой-то пустяк выводит их из себя, и они не могут сдержаться Этим объясняется и то, что соседи-фермеры ссорятся по мелочам и начинают подкарауливать друг друга с дробовиками. Примерно через год брат Марты Шеппард застрелил Люка. Сестра писала, что вражда у них началась из-за того, что Люк плохо ладил с женой. Наверно, она придиралась к тому, как Люк проводит время, охотится и все такое прочее. Как бы там ни было, ее брат однажды застрелил Люка на кухне из его собственного ружья. Он выстрелил три раза. Ружье было двенадцатого калибра. Представьте, что может наделать даже один такой выстрел почти в упор.