«У меня начались схватки. Я в больнице. Приезжай, пожалуйста».
«Тебя есть, кому поддержать и без меня», — прилетает ответ.
Вот и все ее слова в ответ на сообщение, что я в больнице и вот-вот стану мамой. Они больно бьют в самое сердце, и по щекам текут слезы.
— Не смей больше ей писать! — рычит Виктор и вырывает у меня из рук телефон. — Я запрещаю тебе, слышишь, Таша?! Запрещаю с ней общаться!
Я растираю слезы по лицу и чувствую себя полной дурой. Беспомощной и уязвимой.
— Я позвонил твоей бабушке, она приедет через пару часов, не волнуйся, — смягчается он и сжимает мою руку. — Пожалуйста, не думай о матери. У нее своя жизнь, у нас своя!
Новая волна боли выбивает всю сентиментальность. Мне уже все равно, что написано в ответном сообщении. Только бы дали что-нибудь обезболивающее.
Чем дальше заходят схватки, тем меньше мне хочется видеть Виктора рядом. Он нервничает, не хочет оставлять меня одну.
— Пожалуйста, уйди! Войдешь, когда родится! Я не могу… мне больно… очень больно…
Медсестра выталкивает его из палаты насильно.
— В родзал вернетесь, когда получим вашу девочку! А пока уходите. Не место мужу в предродовой. Мы здесь работаем. А вы мешаете жене и нам.
Боль такая невыносимая, что мне хочется лезть на стену. Я уже не контролирую свои крики.
— Как только идет схватка, сразу начинай дышать, — подходит ко мне нянечка. — Резать не можем, там вена, выход только один – самой.
— А Витя где? — хрипло интересуюсь я. — Неужели уехал?
— Нет, здесь. За дверью. Тоже белый весь. Доктор за валидолом пошла.
— Ай… мамочки…как же больно…
— Дыши!
— Поговорите со мной! Пожалуйста… — хватаю ее за руки.
Приходит доктор. Слушает слушалкой живот, озабоченно кивает.
— Еще один укол. Матка не совсем раскрылась. Как только раскроется, в родзал ведите.
Голова уже почти ничего не соображает. От боли мечусь по больничной койке, и, кажется, сорвала голос от криков. Время тянется безумно долго, час за часом. Я не знаю, день или ночь за окнами.
— Раскрылась маточка… Давай, поднимайся, осторожно. В родзал пора.
Яркие лампы, запахи лекарств… И боль. Разрывающая, дикая.
— Тужься, моя девочка! Давай, давай! А то отец уже пятый час там за дверью ждет… — разговаривает со мной доктор.
На миг чувствую облегчение от того, что Витя рядом.
— И бабушка приехала.
— Мама? — уточняю в короткую передышку.
— Нет, бабушка… Пошла, снова тужься.
По щекам текут слезы. Она не пришла.
— Тужься! Потом наревешься, сейчас надо дочку вытащить! — кричит мне доктор. — Еще!
У меня больше нет сил кричать. Последние потуги – самое тяжелое испытание. Впиваюсь пальцами в ручки кресла.
— Головка пошла!.. — выдыхает доктор.
Медперсонал мечется вокруг меня. Внезапное облегчение совпадает с первым криком малышки. Я приподнимаюсь на локтях, пытаюсь рассмотреть маленькое чудо, которому перерезают пуповину. Ручки, ножки, красненькое тельце. И это существо издает громкие крики.
— Время рождения двадцать один тридцать! — громко сообщает доктор.
Дочку прикладывают к моей груди. Я замечаю на головке темно-коричневые волосики. По щекам против воли снова текут слезы. Теперь это слезы счастья. У меня есть ребенок.
Девочку забирают. Взвесить, обмыть и завернуть в одеяльце.
Глаза закрываются сами собой. Я погружаюсь в темноту.
Когда открываю их снова, я уже в палате. На животе грелка со льдом. Витя стоит у окна в белом халате и шапочке, и держит маленький комочек на руках.
Улыбается.
— Кажется, мама проснулась, — тихо произносит он.
Глаза снова закрываются. Я никак не могу отойти от наркоза.
— Мама скоро очнется и сможет взять тебя на ручки, — продолжает мягко говорить с сопящим комочком в одеяльце Витя. — Нашу любимую Тасю, которую мы так ждали.
Где-то глубоко внутри растекается ощущение счастья. Я мама. Мама! Теперь у нас с Витей есть дочка.
Глава 10. Стас Прохоров, Майами-Бич, три года спустя
Прохлада сплит-системы приятно освежала раскаленную полуденной жарой кожу. Пятизведочный отель в Соут Бич, рядом с Линкольн Роад всегда был его прибежищем. Сюда возил его отец, и только здесь он мог обрести такой желанный покой.
Вот уже два года, как со Стасом разорвали контракт в родном футбольном клубе. Он долго тыкался в другие места. Как слепой котенок, честное слово! Ему отказывали. Четко, без единого шанса снова играть. Его, будто лишили возможности дышать. Вся его жизнь, весь смысл был в игре. В него верил отец, и после его смерти каждая победа на поле была в память о нем.