Со двора донёсся колокольчик мусорщика. Сумико не раз задавала себе вопрос, счастлива ли она.
Два года подряд, почти каждое утро, прибирая в квартире, после того как он уходил на службу, или просто сидя у окна и глядя на лёгкие, окрашенные восходящим солнцем облака, Сумико спрашивала себя — подобно тени пролетевшей мимо птицы, возникал этот вопрос: счастлива ли я? счастлива ли?..
Разумеется, несчастной её не назовёшь. Но и счастливой тоже. Что-то мешает ей чувствовать себя счастливой.
Впрочем, есть ли оно, семейное счастье? После обеда, отдыхая, Сумико порой раскрывала какой-нибудь журнал на той странице, где печатали «ответы женщинам». Тем приводилось много писем с жалобами на мужей. У одной — муж пьёт, у другой — играет на скачках, у третьей — завёл любовницу, не даёт ни гроша семье или буянит, развратничает, бьёт смертным боем. Словом, приносит жене много горя!
А в какую рубрику поместить Кацуо? Как положено государственному чиновнику, он человек уравновешенный. Не пьёт, не курит. А представить его в роли любовника… просто смешно. Правда, он не прочь поиграть в «го», но это случилось за всё время не более двух раз. Да и причём тут игра в «го»!
Как-то зашёл к ним в гости приятель мужа и, желая сделать ей комплимент, полушутливо сказал:
— Ваш муж — прирождённый семьянин. Неколебимый, как скала. Вы можете быть за него всегда спокойны, чего не скажешь о моей жёнушке.
Знал бы этот приятель, чего стоит его комплимент!
Сумико вспомнилось: когда её сватали за Танака, тётушка нарочно при ней говорила матери, что будущий зять — прирождённый семьянин, человек исключительно положительных качеств и тому подобное. Неколебимый, как скала, — верно подмечено!
Сумико всегда знала, где он, что делает. За два года совместной жизни она так его изучила, что могла безошибочно сказать, чем он занимается в данную минуту, даже не глядя на часы.
Школьная подруга, ни о чём не подозревая, попала в самую точку. «Хочу быть счастлива, как ты! Пожелай мне этого!»
Пожелать ей счастья, как у меня… Да разве я счастлива? А разве нет? Несчастлива? Да? В чём же моё несчастье? В чём?
На это она не может ответить. Но счастливой она себя не чувствует.
Нет, не чувствует!
Сумико вышла замуж не только по настоянию домашних. Она росла одна в семье. Братьев у неё не было. Единственный мужчина в доме был отец; он умер от цирроза печени — Сумико тогда ещё училась в школе. Отец был живой, увлекающийся человек. Матери с ним жилось трудно. У него было, много романов. Правда, до окончательного разрыва с семьёй дело не доходило, но мать как-то сказала, будто он снимает комнату в другом районе города и содержит какую-то официантку.
Сумико недолюбливала мать из-за её вечных жалоб на отца, мать не стеснялась при ней закатывать ему сцены; но и отца Сумико не оправдывала — было что-то омерзительное в его поступках. И хотя Сумико по-своему любила отца, этого она не могла ему простить — всё её чистое девичье существо бунтовало против отцовских похождений.
Помнится, однажды между подругами в школе зашёл разговор. Кто-то спросил:
— Девочки, каким вы себе представляете своего будущего мужа?
Одна девочка сказала:
— Пусть он будет, как мой папа.
Сумико такого сказать не могла. Ей совсем не хотелось, чтобы её муж походил на отца. Но ещё больше она боялась стать похожей на мать. Сумико частенько вспоминала этот разговор, особенно когда отец не приходил домой ночевать, сославшись на какую-нибудь срочную командировку, а мать металась по квартире, причитала, поносила его. В такие минуты она казалась Сумико особенно противной и жалкой.
«Нет, чем повторять судьбу матери, лучше совсем не выходить замуж!»
Вот почему Кацуо ей сразу понравился. По его лицу, по манерам было видно — типичнейший чиновник, не способный ни на какие безумства. Между прочим, первой это отметила мать:
— Какой Танака-сан положительный человек. Не то что твой отец, не в упрёк покойнику будь сказано.
И ещё одно заставило Сумико согласиться на брак с Кацуо. Она, при всей своей, скромности и робости, была не лишена практицизма. В то время как девочки, её сверстницы, смотрели на замужество с чисто романтической точки зрения, питаясь иллюзиями, она смотрела на вещи трезво, практически. Её давно тяготила зависимость от матери, двусмысленное положение девушки на выданье… невесты без жениха! Хотелось жить самостоятельно. А тут подвернулся такой жених, государственный служащий, с твёрдым постоянным окладом.
Но больше всего её радовало, что они будут жить отдельно от родителей.
Медовый месяц они провели в Атами, известном своими горячими источниками. Остановились в пансионате, принадлежащем ведомству, где служил Кацуо.
Он очень радовался этому.
— Какой смысл, — повторял он без конца, — тратить бешеные деньги на гостиницу, если в нашем пансионате платишь всего пятьсот иен за сутки, причём сюда ещё входит двухразовое питание!
Как только они сели в вагон поезда, уносившего их в Атами, Кацуо снял пиджак и ослабил ремень, так что брюки сползли и наружу вылез набрюшник. Сумико с досадой отвернулась и подумала: вот тебе и свадебное путешествие!
Когда-то, девчонкой, она сладко мечтала о свадебном путешествии, каким его Описывают в романах… И вот, пожалуйста, — мечты, как говорится, сбылись. Что-то она не чувствует радости. Во всяком случае, нельзя было сказать, что она трепетала от восторга.
Здание пансионата стояло на склоне горы. Как только им отвели номер, Кацуо повёл себя бесцеремонно, точно они были сто лет женаты: повсюду в комнате разбросал одежду, бельё, носки, надел халат и сказал:
— Прибери, пожалуйста. Я хочу принять ванну. — А потом добавил, сюсюкая: — А может, примем ванну вместе:
— Нет, нет! Я не хочу! — Сумико сама испугалась своего голоса.
Кацуо не стал настаивать, видно, решил: жена ещё стесняется — и вышел из комнаты.
А когда она сама, изнемогая от усталости, принимала ванну, ей просто не хотелось из неё вылезать. Она с ужасом думала о возвращении туда, к мужу.
Когда она вышла к столу, ужин был уже подан. Сама еда как бы напоминала, что они находятся на взморье — на блюде лежали беловатые ломти кальмара, а Кацуо подогревал на спиртовке какую-то большую раковину.
— Знаешь, сколько всё это стоит в гостинице? — Он смачно чавкал, лицо его раскраснелось от пива. — Такую сумму затребуют — глаза на лоб полезут.
За ужином Кацуо подсчитал, во сколько обошлись бы им в гостинице сасими, бульон и десерт. Пока он считал, Сумико, перестав орудовать палочками, пристально в него вглядывалась. Его лицо, шея, уши от хмеля окрасились в тёмно-бурый цвет, похожий на загар.
Издалека, с моря, доносился гул прибоя.
— Что с тобой? Почему не ешь? Такие деликатесы грешно оставлять! Кушай, кушай всё! Я подсчитал. Знаешь, сколько?..
Ночью, после близости, Сумико лежала, свернувшись калачиком, и ей казалось, что живот у неё набит тяжёлыми булыжниками. Издалека доносился рокот моря. Порой он походил на зловещий бой огромного барабана, порой сливался с храпом мужчины, который теперь стал её мужем.
После медового месяца они вернулись в Токио и сняли квартиру на Камадзава в районе Сэтая. Кацуо к определённому часу уходил на службу, к определённому часу возвращался домой — с точностью почтового голубя. Расчётливый и прижимистый, муж никогда не позволял себе зайти куда-нибудь с приятелями выпить, как случается у других мужчин, ни разу не предложил жене пообедать в ресторане, как случается у других молодожёнов.
Ужинали неизменно вдвоём. Затем для Сумико наступала долгая тягостная ночь. Вечерами и в воскресенье, развалившись на татами, Кацуо слушал юмористические радиопередачи.
Как-то, моя посуду, Сумико предложила:
— Давай на следующие премиальные пойдём куда-нибудь пообедаем?
Муж испуганно замотал головой:
— Что ты, что ты! Нельзя! Надо класть деньги на книжку.
В конце первого месяца Сумико получила от него первый нагоняй. Случилось это так. Как-то после ужина он сказал: