На неделе, поняв, что Анджела не позовет его обратно, Пайт перебрался на третий этаж здания, которое сам перестроил из обиталища последней носительницы фамилии «Tap-бокс» в билдинг с офисами и апартаментами. Третий этаж претерпел меньше всего изменений, оставшись наполовину чердаком, наполовину помещением для обслуживающего персонала. Неотциклеванные половицы его комнаты были по-прежнему усеяны пятнами в форме листьев, кое-где на полу сохранились лоскуты линолеума; стены цвета овсянки, искривленные скосами мансардной крыши, остались украшенными аккуратными рисунками пастелью сплошь дикие цветы, вдохновлявшие Гертруду Тарбокс еще до Первой мировой войны. В дождь одна стена, от которой давно отстали обои, намокала, а утром комнату невыносимо медленно нагревала единственная батарея, замысловатая, как кружево, и толстая, как броня. Чтобы попасть к себе в комнату, Пайту приходилось пройти по застеленному ковром фойе, между дымчатыми дверями страхового агентства и кабинета гадалки, потом подняться по широкой лестнице с алюминиевыми накладками на ступеньках, миновать кабинеты окулиста и недавно обосновавшегося в городе адвоката. Дальше его ждали потайная лесенка за дверью без надписи, запираемой на задвижку, и, наконец, временная берлога. Напротив Пайта обитал человек, работавший по ночам, так сильно заикавшийся, что с трудом выдавливал «доброе утро». Кроме этих двух комнат, на третьем этаже оставался просторный пустой чердак, который Галла-хер надеялся отремонтировать и сдать в качестве танцевального зала школе хореографии, пока что арендовавшей для этих целей зал епископального прихода, где по воскресным утрам учили божественному дочь Пайта Рут.
На Индейском холме возобновилось строительство. Ко Дню труда там намечалось закончить шесть домов по двадцать тысяч каждый, но теперь Яжински сам справлялся почти со всеми проблемами. «Все под контролем», — постоянно слышал Пайт; часто, звоня на лесной склад или поставщикам фундаментных блоков, он выяснял, что его опередил Галлахер или Леон. Получалось, что ему нечего делать. В Страстную пятницу (выходной на фондовом рынке) его остановил на улице Милосердия, перед парикмахерской, Гарольд Литтл-Смит.
— Какой ужас, Пайт! Cest terrible. Что с тобой сделали Уитмены?
— Уитмены? Ничего. Меня выгнала Анджела.
— La belle ange? He могу поверить. Вы всегда были безупречной парой. Не то, что Уитмены: стоило мне их увидеть, как я понял, что у них не все в порядке. Оба словно аршин проглотили. А теперь мы с Марсией жалеем тебя. Почему бы tout le monde не заняться своими делами?
— В общем-то, я тоже не совсем уж без греха…
— Знаю, знаю! Ну и что с того? Просто иногда люди друг другом пользуются. При наших идиотских пуританских законах иначе нельзя.
— Как ты думаешь, кто кого использовал в нашем случае?
— Ну как же, clairemenf, Фокси использовала тебя. Как бы иначе она избавилась от своего зомби? Не позволяй себя использовать, Пайт! Возвращайся к детям и забудь про эту стерву.
— Не называй ее стервой. Ты совсем не знаешь, что у нас произошло.
— Слушай, Пайт, я делюсь с тобой не только своим мнением. К такому неофашисту, как я, ты, конечно, вправе не прислушиваться. Но мы с Марсией сидели вчера до трех часов ночи с Эпплби, обсуждая вашу ситуацию, и в конце концов пришли к выводу: нам не нравится, когда пара, которая нам очень симпатична, так страдает. Я очень волнуюсь, иначе выразился бы поизящнее. Pas doffense TM.
— Джанет тоже согласна, что Фокси стерва, и что меня обвели вокруг пальца?
— Сначала она не соглашалась, но нас получилось трое против нее одной, и она сдалась. Но ты, конечно, можешь наплевать на наше мнение. Главное, что ты сам собираешься предпринять. Выкладывай, я ведь тебе друг! Ton frere. Как ты будешь действовать?
— Никак. Анджела мне не звонит и, судя по всему, совершенно во мне не нуждается.
— Ты ждешь ее звонка? Лучше не жди, а ступай к ней сам. Женщины любят, когда их берут силой, сам знаешь. Я думал, ты великий любовник…
— Кто тебе это сказал? Марсия? — Раздвоенный нос Гарольда приподнялся, словно при новом, интересном запахе. Пайт засмеялся. — Или Джанет? Шикарная женщина! Помнится, когда она была проституткой в Сент-Луисе, об этом стало известно всей бильярдной. Наверное, ты знаешь про нее много любопытного. Я тоже помню, как…
— Рад, что ты по-прежнему в хорошем настроении, — перебил его Гарольд. — И по-прежнему сокрушаешь святыни.
— Долой святыни!
— Мы с Марсией хотим пригласить тебя к нам — пропустить стаканчик и серьезно поговорить. Марсия очень расстроена. Она навещала Анджелу. Та вежливо ее приняла, сама аккуратность, не придерешься, но совершенно несгибаемая.
— А что, Марсии нравится сгибать людей?
— Знаешь, у меня сегодня, наверное, проблемы с речью. Главное, Пайт, мы за вас переживаем.
— Je comprende. Merci. Bonjour. Наконец-то Гарольд разозлился.
— Ну, я пошел. Мне надо постричься. — С точки зрения Пайта, прическа у него и так была в полном порядке.
Приглашения к Литтл-Смитам так и не последовало. Мало кто из их общих с Анджелой друзей проявлял к нему теперь интерес. Одни Солцы, вероятно, по подсказке Анджелы, пригласили его к себе на ужин, но мебель в их доме уже была готова к переезду, и вечер произвел на Пайта гнетущее впечатление. Сидя на чемоданах, Солцы уже не сдерживались и все время рассказывали о себе как о евреях, словно все эти годы в Тарбоксе им приходилось подавлять свое национальное достоинство, а теперь оно вырвалось на свободу. Айрин, трепеща бровями, в подробностях поведала о своем сражении со школьной администрацией из-за рождественской церемонии. Пайт узнал, что антисемитизм ощущается даже в их узком кругу. Больше всех отличились на этом поприще Константины. Кэрол выросла, знаешь ли, в ОЧЕНЬ пресвитерианской провинциальной атмосфере; Эдди вообще невежда. Вечер за вечером они утверждали всяческий абсурд: что среди коммунистов одни евреи, как и среди психоаналитиков, скрипачей… Сам знаешь, теория мирового заговора. Страшно сказать, уже после двух рюмок начинались еврейские анекдоты, и Солцы, естественно, знали их не в пример больше, чем Эдди и Кэрол, что толковалось как стыд за свою национальность, хотя она, Айрин, нисколько своего еврейства не стыдится. Пайт попытался им объяснить, что он, особенно в тарбокском обществе, тоже чувствует себя евреем в душе; но Айрин, не пропустив его в расу избранных, обрушила на него подробнейший анализ, почему Фрэнк Эпплби, этот белый протестант англо-саксонского происхождения в квадрате, постоянно с ней спорил, специально цеплялся к ней в компаниях. Если честно, то среди их «друзей» всего двое относились к ним без всякой снисходительности и без страха: Анджела и Фредди Торн.
— Этот жалкий идиот! — вырвалось у Пайта по привычке. Обычно это доставляло собеседникам удовольствие, потому что от Пайта ждали ненависти к Фредди. Но Солцы истолковали его восклицание по-своему: как подтверждение коллективного подозрения, что Фредди и Анджела — давние любовники.
Пайт не стал у них засиживаться. Его уже тянуло в тишину конуры под крышей, к нетребовательным четырем стенам. Бен положил руку ему на плечо и улыбнулся своей доисторической улыбкой.
— Тебе сейчас худо, — сказал он. — Жаль, что ты не еврей, потому что каждый еврей готов к невзгодам и вооружен на этот случай особой философией. Испытание, устроенное Богом. Нисайон Элохим.
— Я сам навлек на себя беду, — возразил Пайт.
— Это как сказать. Если ты веришь во всемогущество Господне, то это не имеет значения. Важно, чтобы ты попробовал вкус собственного пепла. Как у нас говорится, Сын Давидов явится только к полностью праведному или полностью падшему поколению.
Пайт в ответ попытался признаться им в симпатии и повторил слова Анджелы о том, что среди всех пар одни Солцы не погрязли в мелочах. Но Бен продолжал улыбаться и настаивал на своей рекомендации:
— Не бери в голову, Пайт! Все обойдется. С тобой нам было очень радостно.
Айрин чмокнула его на прощанье — горячее прикосновение ярких губ, напомнившее, как ему не хватает женщины.
Через несколько дней, проехав несколько раз мимо дома Би, он не выдержал и позвонил ей. До этого они один раз видели друг друга на улице: она помахала ему и исчезла в дверях ювелирного магазина, все еще украшенных кивающим кроликом, хотя Пасха уже прошла. Ее голос в трубке звучал испуганно и виновато.