Пайт взглядом заручился разрешением жены и развернул газету. «Кеннеди выступает за ограничение выпуска стали» Нэнси расширила глаза.
— Он не проснется? — спросила она медленно.
— Вот глупая! — крикнула Рут сквозь слезы. — Нет, не проснется. Он мертвый, а мертвые не просыпаются. Никогда-никогда!
— А когда он будет в раю?
Все трое ждали ответа от Пайта.
— Не знаю, — сознался он. — Может, он уже там и снова крутит колесо. Он изобразил знакомый всем скрип. Рут засмеялась. Он к этому и стремился. Тревожное любопытство Нэнси доискивалось чего-то такого, что он похоронил глубоко в своей душе, и он злился на ребенка за настырность. Анджела, обнимающая Нэнси, тоже вынюхивала неположенное, так и норовила его разоблачить, лишить мужества, обнажить его постыдную тайну, детское заблуждение, из которого он всю жизнь черпал мужскую уверенность в себе.
— Ты видела, как это случилось? — обратился он к Нэнси грубовато.
— Не надо, Пайт, — сказала Анджела. — Ей не нужно об этом думать.
Но она думала только об этом, не отрывала взгляд от пустого квадрата на полу, где все произошло.
— Киска и хомячок играли. Хомячок хотел убежать, а киска его не отпустила.
— Ты знала, что хомяк внизу, когда впустила к нему кошку? Но во рту у Нэнси снова оказалась привычная затычка.
— Уверена, она не знала, — сказала Анджела.
— Позволь, я еще разок на него взгляну, — попросила Рут. Показывая ей жесткое тельце, похожее на сжавшееся сердце, Пайт обратил внимание на дерзкий зад хомяка, главное достояние самцов этой породы, и почему-то испытал облегчение. Одновременно он смотрел на трупик глазами Рут и тоже чувствовал пустоту внутри, коросту, образующуюся скоро после трагедии, когда уже ничего не изменить.
Девочка ушла в школу, прошагала, забыв про слезы, в желтом пасхальном пальтишке по хрустящей гальке, к желтому школьному автобусу под облачным, но не сулящим дождя небом.
Пайт обещал ей, что купит нового хомячка и более просторную клетку. Погибшего зверька он похоронил на опушке леса, где скоро засинеют колокольчики, в мягкой торфянистой земле. Один копок лопаты — и могила готова. Второй — и могила глубока. Деревья только начинали покрываться листвой, травка еще только-только выползала из земли, обесцветившиеся за зиму прошлогодние травинки были тонки, как паутина или птичьи косточки. Захлебнувшись бесстрастным воздухом, Пайт испытал весенний страх. Рост всего живого был для него сейчас равносилен бегу взапуски к неминуемой смерти. Робкие зеленые расточки выглядели как жалкое оружие, нацеленное в пустоту. Отцовская любовь к растительности, неблагодарная, все в себя вбирающая земля… Всего за час бывший хомяк стал невесомым и бесформенным. Все, за что его стоило оплакивать — почти человеческие лапки и неутомимый любопытный носик, повергавший в дрожь всю постель Рут, когда она пускала своего любимца на одеяло, — кануло в землю, скользнуло вниз, в ничто. Пайт поспешно его засыпал, испытывая слезное раскаяние. За те пять лет, что они здесь прожили, на опушке успело вырасти маленькое кладбище: тут находили успокоение раненые птицы, которых они тщетно пытались выходить, черепахи из зоомагазинчика, белевшие, высыхавшие и издыхавшие у них на руках, котенок, задавленный дверью, бурундук, вспоротый неведомым хищником, проявившим садизм и не забравшим у несчастного жизнь, а оставившим околевать целый бесконечный июньский день.
Прошлой осенью, когда полетели на юг малиновки, Нэнси нашла одну, с переломленной спинкой, у сарая: сначала бедняжка каталась по асфальту баскетбольной площадки, пытаясь взмыть в воздух, улететь с соплеменницами, потом, подбрасываемая одним биением сердечка, добралась до середины лужайки, где все четверо Хейнема, не зная, что птица обречена, ждали, что она победит недуг. Но она была так же безнадежна, как отец Пайта после аварии, даже если бы у него, при раздавленной груди и переломленном хребте, уцелели легкие. Удрученные жалкой возней птицы, не понимающей, что ей не дано воскреснуть, дети побрели прочь, и наблюдать за ней остался один Пайт. Он чувствовал себя совершенно беспомощным, как перед гостем, отказывающимся уходить. Так он стал свидетелем ее последних судорог, неуклюжего задирания пыльных крылышек и предсмертного прыжка, после которого птица уткнулась клювом в траву. Раздался крик, оставивший в воздухе легкую царапину, а потом наступила тишина. Один Пайт слышал этот крик, один он видел царапину. И только он один, как и в этот раз, присутствовал на похоронах.