Глава пятая
В то время, когда происходили описываемые события, — начал следующий рассказчик, — на Авлабаре, к востоку от церкви Сурп-Карапета, на самой вершине горы, стоял одинокий домик, состоявший всего из одной комнаты с двумя выходящими на запад окнами, из которых, однако, ничего не было видно, так как они были заклеены промасленной бумагой. Если бы этот домик привести хоть немного в порядок снаружи — вместо бумаги вставить стекла и оштукатурить стены, — он производил бы приятное впечатление. Но теперь он казался печальным и угрюмым.
Было январское утро. Ветер, завывая, обдавал окна снежной крупой. Обитательницы маленького домика, две вдовы, только что встали: одна подметала комнату, другая же, закутавшись в беличью шубейку, грела ноги над вырытой в полу ямкой с тлеющими углями.[10]Первой было лет семьдесят; она сгорбилась от старости, но черты ее говорили о том, что в свое время она была недурна собой. Второй можно было дать не более тридцати пяти лет. У нее было худощавое лицо, длинный нос, насмешливые губы; черные глаза ее глядели так пронзительно, что казалось, она видит насквозь вашу душу. Она явно не принадлежала к числу женщин, которые живут изо дня в день, ни над чем не задумываясь.
— Нет, мама милая, я больше так не могу, делайте со мной, что хотите. Лучше возьмусь за какое-нибудь другое ремесло, — сказала молодая женщина старухе.
— Почему, дочь моя? Что тебя тревожит?
— Иногда мне так тяжко становится, что не знаю, куда деться.
— Отчего же все-таки, дочка?
— Человек приходит к тебе, ты ясно видишь, что он в крайности… Плачет, умоляет, заставляет тебя клясться, что ты скажешь ему одну только правду, — а ты плетешь ему бог знает что!
— Что делать, дочка. Не мы же одни… Так повелось еще от наших дедов…
— Обещала я этой бедной девушке, что сегодня дам ей совет… Сказала, что ночью во сне все мне откроется… А мне ничего и не приснилось. Что же я скажу ей? Она сейчас придет.
— Какая девушка? Что-то не помню.
— Да та самая красавица, что была здесь вчера и плакала…
— Ах вот кто! Я как раз вышла из комнаты. Что у нее?
— Она мне рассказала, заливаясь слезами, что нареченный обманул ее — любил, а потом женился на другой.
— Что поделаешь, не с ней первой случилось такое…
— Она-то думает, что над ней одной стрясши беда, — с грустью заметила молодая женщина.
— Чего же ей надо?
— Я хочу, говорит, разбить его сердце, как он разбил мое… Научи, мол, как это сделать.
— Ну, и ты, конечно, не нашлась, что сказать ей?! Небось ревела как полоумная вместе с нею?
— Мне и в самом деле хотелось плакать… Но я все же рассыпала ячмень и сказала, что она должна помолиться Горисджвари и святому Георгию в Арбо и что они накажут ее обидчика.
— Лучше бы послала ее подальше: назвала бы ей Спар-сангелози, или Ломиси, или Лашарисджвари, [11] чтобы труднее было выполнить твой совет.
— Да что вы! Она и туда-то не хочет ехать, куда я ее посылаю. «Я, говорит, отступилась от бога. Ты меня научи чему-нибудь такому, что свершилось бы с помощью бесовской силы».
— Что же ты ей ответила?
— Что я могла сказать? Велела прийти сегодня, и вот жду ее с минуты на минуту и не знаю, что посоветовать.
— Так вот, когда придет, скажи, что я сама ей погадаю. Пока гадалки беседовали таким образом, Гулисварди, отпросившись у своей госпожи, направилась к ним. Это было на второй день после того, как она узнала о женитьбе Дурмишхана.
Окоченевшей от холода рукой Гулисварди постучалась в дверь домика.
— Кто там? Войдите!
— Простите меня, я не во-время потревожила вас, — сказала Вардо, входя в комнату.
— Ничего, дитя мое. Поди сюда, погрейся, — сказала старуха.
Гулисварди подошла, сняла обувь, взобралась на тахту и, приподняв одеяло, подсела к грелке.
— Вот, мама, та девушка, о которой я тебе говорила, — сказала молодая женщина матери, когда Гулисварди отогрелась.
Старуха оглядела Гулисварди.
— Что же этот бессовестный, искал девушку еще красивее тебя? Уж не надеялся ли заполучить сказочную красавицу?
Гулисварди стыдливо потупилась, глаза ее наполнились слезами.
— Полно горевать, дитя мое! — сказала старуха. — Не тебе первой пришлось пережить такое.
— О да, не тебе первой… — грустно повторила вслед за старухой ее дочь.
— Чего же ты теперь хочешь, дитя мое? — спросила старуха.
— Об этом спроси свою дочь, она знает.
— Научи ее, как отомстить изменнику, — сказала молодая женщина.
— Мстить грешно, дитя мое. Положись на бога, молись ему, чтобы он воздал должное твоему обидчику.
— Нет, мать. Я сама должна отомстить, и отомстить так, чтобы он знал, что это я, а не кто другой.
— Как же нам быть, дитя мое? Вот что я тебе скажу: пока что месть невозможна, нужно долго ждать.
— Я готова ждать хоть до самой смерти, лишь бы в конце концов поразить его в самое сердце.
— В таком случае, знаешь, что я тебе посоветую?
— Прикажите… я слушаю!
— Научись гадать. Узнав все тайны нашего ремесла, ты сама придумаешь, как наказать своего обидчика. Согласна?
— Согласна, — сказала после некоторого раздумья Гулисварди.
— Нет, дитя мое, не спеши соглашаться. Поразмысли сначала как следует.
— Думать мне не о чем. Только бы наказать моего мучителя, — больше мне ничего не надо.
— Знаешь ли, дитя мое, на что ты идешь? Нет! Не знаешь. Так вот я тебе скажу: с сегодняшнего дня ты порываешь со всем миром. С этой минуты ты становишься ведьмой, чародейкой. В глазах людей ты будешь не человек, а что-то бесовское — не то человек, не то дьявол. Подумала ли ты об этом?
— Мне нечего думать.
— Нет, сегодня еще подумай. Если можешь — помолись богу… Завтра скажешь мне, что ты решила. А теперь — прощай.
На этом их беседа окончилась. Гулисварди пошла домой.
— Только этого нам недоставало, — с укоризной сказала молодая женщина, когда Гулисварди вышла из комнаты. — Зачем ты навязала себе заботу о чужом человеке, когда сама еле перебиваешься?
— Я думала, что наше ремесло отпугнет ее и заставит отказаться от недобрых замыслов. Но, видно, бедняжка не шутит.
— Что ж ты теперь будешь делать? Видишь, она не такая малодушная, как я!
— А ты думаешь, она хорошо поступает? Погубила свою плоть, а теперь хочет погубить и душу.
— Смелая женщина! Хоть и погубит себя, но все-таки отомстит своему врагу.
— Хотела бы я знать, как она будет мстить, далее если выучится нашему ремеслу?
— Как? Разве ты ее ничему не научишь?
— Нет. Я надеюсь, что через год она забудет о своем намерении и снова станет честной женщиной. Мы спасем христианскую душу от мук ада, и, может быть, это нам зачтется.
— А если она настоит на своем и захочет учиться?
— Что ж, научу, всему научу, что знаю, а там — пусть сама решает, как мою науку использовать. А кроме того, дочь моя, эта девушка может нам пригодиться. Не забывай, что она служанка в княжеском доме: она будет посылать к нам людей, у которых окажется нужда в гадалке, и поможет нам заработать кусок хлеба.
Пока они так беседовали, Гулисварди вернулась домой. Она сразу же вошла к своей госпоже и стала просить, чтобы та отпустила ее на волю.
— Почему, Вардо? Или ты разлюбила меня? — спросила княгиня.
— Нет, госпожа моя. Клянусь богом, нет, — ответила Вардо в замешательстве.
— Зачем же ты меня покидаешь? Может быть, тебя кто-нибудь обидел? Скажи мне, дитя мое?
— Нет, но…
— В чем же дело? Говори, и скорее, зачем тебе понадобилась вольная?
— Может, тогда за меня посватается жених получше, — невнятно проговорила Гулисварди сквозь слезы.
— Что ты сказала, Вардо?
— Может быть, я тогда найду жениха получше, — повторила Гулисварди.
— Ну, если так, ты завтра же будешь свободна. Стоит ли из-за этого плакать, глупая? Сегодня вечером, как только вернется князь, я скажу ему, и завтра напишем тебе грамоту. Где ты будешь жить?