Саша, учись хорошенько, особенно — из Закона Божия. Из Петербурга я пошлю тебе рисунков. Сереже напишите же, что я здоров и счастлив и напишу письмо из Питера. Я вот все забочусь, как вы-то живете. Будут деньги, так я пошлю из Петербурга; я бы и теперь послал Вам те деньги, которые Вы дали на дорогу, да не знаю, может, попадет на дороге что-нибудь порядочное, так и хочу употребить их на это.
Более писать нечего покуда. Остаюсь жив и здоров. Ваш сын Василий Суриков».
Подобный стиль общения, хозяйственность и заботливость Суриков сохранит на всю жизнь.
И снова Василия Сурикова с его спутниками сопровождал короткий зимний день, точно такой же, какие сейчас бывают в Сибири. Отблестят снега до рези в глазах, взволнуют сумерки — и раскинется долгая ночь. Путешественникам она не приносит чувство потерянности и одиночества — впереди мелькают скрипучие хвосты обозов с сибирскими товарами — мехами, рыбой, дичиной, тюками китайского чая, фарфора, тканей, самоцветов. Обгоняют нарочито лихие почтовые тройки, горят пообочь яркие и жаркие костры так, что их жар успевает коснуться щек проезжающих мимо, возчики выходят размяться и, подбросив валежины, уступают место вновь подъехавшим.
Однажды кони красноярцев понесли по обледенелому спуску с горы. Это было уже после Новониколаевска, в Барабинской степи. Суриков и Лавров натянули вожжи пристяжных, возница натянул вожжи коренника, но не тут-то было. Ворвались в село, посыпались в разные стороны. Василий с размаху влетел в окно избы, затянутое бычьим пузырем, едва не разбился насмерть. На глазах белого как полотно Хейна подобрали друзья двух замороженных огромных осетров, выпрыгнувших из-под кошмы, как живые, сгребли разметавшееся сено, хохотали до самого постоялого двора, смущая местных жителей. Рассказы Сурикова об одном и том же событии всегда разнятся, на то он и был живописец. Приходится сопоставлять и сводить к чему-то одному.
Волошину он рассказывал приведенный выше эпизод так: «Барабинская степь пошла. Едут там с одного извозчичьего двора до другого. Когда запрягают, то ворота на запор. Готово? Ворота настежь. Лошади так и вылетят. В снежном клубе мчатся. И вот еще было у меня приключение. Может, не стоило бы рассказывать… Да нет — расскажу. Подъезжали мы уже к станции. Большое село сибирское — у реки внизу. Огоньки уже горят. Спуск был крутой. Я говорю: надо лошадей сдержать. Мы с товарищами подхватили пристяжных, а кучер коренника. Да какой тут! Влетели в село. Коренник, что ли, неловко повернул, только мы на всем скаку вольт сделали прямо в обратную сторону: все так и посыпались. Так я… Там, знаете, окошки пузырные — из бычьего пузыря делаются… Так я прямо головой в такое окошко угодил. Как был в дохе — так прямо внутрь избы влетел. Старушка там стояла — молилась. Она меня за черта, что ли, приняла, — как закрестится. А ведь не попади я головой в окно, наверное бы, насмерть убился. И рыба вся рассыпалась. Толпа собралась, подбирать помогали. Собрали все. Там народ честный».
Добравшись, наконец, до Екатеринбурга, Суриков и Лавров обнаружили, что Хейн заболел. При страшном зрелище санной аварии он выскочил из своего нагретого логова и простудился. В Екатеринбурге друзья и загуляли наконец, освободившись от его опеки.
О родных писарь Суриков не забыл и 25 января достал свои письменные принадлежности, в гостинице — чернил, везти которые было невозможно по причине мороза, и сочинил письмо:
«25 января 1869.
Здравствуйте, милые мамаша и Саша!
Обещался я писать вам из Петербурга, но пришлось писать из Екатеринбурга, где мы живем с 30 декабря, потому что спутник наш, Хейн, захворал горячкою и вот лежит три с лишком недели, но ныне уже совсем выздоровел, и мы завтра непременно выезжаем. Время мы с Митей Лавровым очень весело провели в Екатеринбурге; были много раз в театре, маскарадах.