Нездоровью Суриков подчиняться не хотел. Из дома Пиит, с его пятого этажа, едва оправившись, он захотел переселиться и жить отдельно. «Василия Ивановича надо было срочно перевозить в более удобные условия, — пишет Наталья Кончаловская. — Хорошая большая сухая комната нашлась в гостинице «Дрезден». Окна ее выходили на Тверскую площадь. Справа была пожарная часть, слева дом генерал-губернатора, прямо перед окнами — недавно воздвигнутый памятник генералу Скобелеву — конная статуя с саблей наголо.
Василий Иванович стал поправляться. Гостиница была первоклассная — с лифтом, с ванной и с хорошим столом. Лена все дни проводила возле отца, ходила с ним гулять.
Новый год они встречали вместе с друзьями — Виктор Александрович Никольский с женой Анной Николаевной, коллекционер Лезин с супругой.
Был заказан ужин с шампанским».
Максим Петрович Кончаловский, как врач, наблюдавший Сурикова вместе с другими докторами в последние месяцы его жизни, сообщал: «…к 68 годам у него определился на почве атеросклероза органический порок сердца с сосудистым поражением почек. Я вместе с В. А. Воробьевым лечил его от последней болезни, закончившейся недостаточностью кровообращения. В этот период он притих, настроение у него было подавленное и сосредоточенное. Он переехал из Леонтьевского переулка в гостиницу «Дрезден» на Тверской… где постепенно угасал»[168].
Из этого следует, что дело теперь было не в легочной болезни, она скорее была из области мнительности (пневмонии проходят). Отец, его братья, сестра Екатерина, умершие от туберкулеза, останавливали главное внимание Василия Ивановича на легких. Возможно, боль в сердце он принимал за легочную.
Он продолжал интересоваться художественной жизнью Москвы, в которой той порой разгорелись нешуточные споры и борьба вокруг Третьяковской галереи.
Свидетельство этому — письмо М. В. Нестерова философу и публицисту В. В. Розанову от 26 января 1916 года:
«Дорогой Василий Васильевич!
Посылаю Вам две вырезки из «Русского слова» со статьей кн. Евг. Н. Трубецкого и коллективным заявлением художников в Московскую городскую думу о порядках в Третьяковской галерее. Не скажете ли Вы свое веское слово в «Новом времени» о том, что грех городу Москве не исполнять заветов своего почетного гражданина Павла Мих. Третьякова. Завещая Москве и России свой великолепный дар, П. М. Третьяков был до чрезвычайности скромен в своих желаниях, он просил, ставил в условие сохранить лишь полную неприкосновенность галереи, завещал не смешивать его детище со всем тем, что поступит в галерею после его смерти.
Город такое обещание дал и… не исполнил, а санкционировал произвольные действия Грабаря.
Не уподобился ли г<ород> Москва здесь «немцу», не обратил ли духовное завещание П. М. Третьякова в «клочок бумаги»?»[169]
Большинство членов Союза русских художников, в том числе В. Маковский и В. Васнецов, и попечитель галереи князь С. А. Щербатов были против перевески картин в Третьяковской галерее. Суриков примкнул к прогрессивной партии — А. Бенуа, Б. Кустодиеву, Е. Лансере, И. Грабарю. Последний был непосредственным исполнителем реэкспозиции.
Тридцать первого января 1916 года Василий Суриков пишет открытое письмо в редакцию газеты «Русское слово», ставшее одним из его последних писем.
«Волна всевозможных споров и толков, поднявшаяся вокруг Третьяковской галереи, не может оставить меня безучастным и не высказавшим своего мнения. Я вполне согласен с настоящей развеской картин, которая дает возможность зрителю видеть все картины в надлежащем свете и расстоянии, что достигнуто с большой затратой энергии, труда и высокого вкуса. Раздавшийся лозунг «быть по-старому», не нов и слышался всегда во многих отраслях нашей общественной жизни.
Вкусивший света не захочет тьмы.
В. Суриков».
Такова была его последовательная позиция. Почти не выходящего из дома, переживающего недуг художника вряд ли кто-то мог склонить к поддержке той или иной партии. В сентябре 1913 года он уже писал открытое письмо попечителю Третьяковской галереи, и в нем звучало то же убеждение.
«Так много говорят о преобразованиях в Третьяковской галерее, что, я думаю, и мне нелишне будет сказать несколько слов. Многие нападают на эти преобразования, но совершенно напрасно. Что картинам нужно? Свет! И вот этого, благодаря усилиям и трудам администрации галереи, вполне удалось достигнуть. Какая дивная огромная зала получилась с вещами Репина! Их только теперь можно и видеть в настоящем виде. Этюды Иванова к «Явлению Христа народу» стали особенно яркими и колоритными от света. Перовский «Никита Пустосвят» выиграл от перемещения в другую комнату. Вещи В. Маковского, картины Крамского тоже освещены в громадной зале. Но по эффекту лучше всех брюлловская зала. Она напоминает парижский Лувр. Ничто теперь не мешает смотреть. Перегородки убраны, многие картины старых русских мастеров, запрятанные под потолок и в углы, совершенно мне были неизвестны, и теперь для меня новость и доставляют наслаждение, поставленные на свет.
168
В книге Г. Л. Васильевой-Шляпиной «Василий Суриков. Путь художника» приводится версия, отличающаяся от заключения Максима Кончаловского: «В конце февраля 1916 г. у Василия Ивановича началось двухстороннее воспаление легких и болезнь сразу приняла тяжелую форму».