Солнце садилось. Ещё издали Вася увидел на плотине отца и мать. Два тревожных силуэта на фоне оранжевого заката повергли Васю в смятение и страх. Он помедлил, хотел спрятаться за кусты, предчувствуя наказание. Но его заметили, закричали, замахали руками. Тогда, опустив голову, Вася быстро пошёл навстречу. За плечами у него было ружьишко, в руке — груда связанных за лапки тетёрок и рябчиков.
Разъярённый отец схватил сына за ноги, чтоб разложить его и высечь, а плачущая от счастья мать схватила за плечи и потащила к себе, чтоб защитить от побоев. Чуть не разорвали мальчишку! Мать отстояла, простив ему в эту минуту всё своё отчаяние, все тревоги, пережитые за несколько часов. А тревожиться было о чём: ведь мог и медведь задрать в лесу, и лихой человек обидеть.
ПЕРВЫЕ РИСУНКИ
— Ты что ж это делаешь, непутёвый мальчишка? Опять стул испакостил? Ну, скажи на милость, где-то гвоздь раздобыл! — сердилась Прасковья Фёдоровна, застав Васю на месте преступления.
Гвоздь отнимали, Васю сажали в угол, а иногда шлёпали. Но проходило время, и он снова не мог удержаться, чтобы не нацарапать гвоздём рыбку или домик на сафьяновом сиденье стула. Было тогда Васе четыре года. Любил он зимой на окне рисовать пальчиком всякие лодочки, ёлочки, рожицы. Ледяная корочка на стекле таяла под тёплым пальцем — правда, палец здорово замерзал, но рисунок выходил прозрачный, и сквозь него синело зимнее небо.
Потом стал рисовать углем или карандашом на бумаге. Хотелось нарисовать самое любимое — лошадь! Но Васе никогда не удавались ноги: они либо вовсе не гнулись, либо подгибались все сразу. Первый, кто показал Васе, как скреплена суставами лошадиная нога, был работник Семён, который умел рисовать. У него очень ловко всё выходило: у шагающей лошади — передняя нога выбрасывала копыто вперёд, у скачущей — ноги распластывались в воздухе, у стоящей на дыбах — задние ноги крепко упирались в землю, а передние сгибались в коленках легко и грациозно. Вася скоро сообразил, как расчленяются движения лошадиных ног, и свободно рисовал лошадей во всех видах.
Потом захотелось попробовать рисовать в цвете. В доме висел портрет царя Петра Великого. Вася срисовал его углем, а потом раскрасил: мундир — синькой, а отвороты — красным — давленой брусникой… Но всё это было, пока в школе Вася не начал заниматься рисованием по-настоящему.
ДЕВЯТАЯ ВЕРСТА
Васе исполнилось восемь лет — пора было учиться, а в Бузиме школы не было. Решили отвезти его в Красноярск. Прасковья Фёдоровна устроила Васю к его тётке — Ольге Матвеевне Дурандиной. Та с радостью приняла племянника, отвела ему комнатку, где он должен был жить всю зиму, до летних каникул.
В те времена в школах с учениками не церемонились. Учителя были грубы и безжалостны. За малейшую провинность хлестали ученика линейкой по рукам, угощали зуботычинами, ставили на коленки в угол на «дресву» — мелкий острый камень, чтобы больнее было.
Вася попал в старший подготовительный класс. Мальчики учились уже второй год, а он ничего не знал. Вот и начали мальчишки изводить новенького ученика, а учителя — браниться.
Мать погостила несколько дней у Дурандиных, оставила Васе рубль пятаками и собралась ехать домой. Вася в это утро собрал в сумку книжки и тетради, простился с матерью и пошёл в школу. И так вдруг не захотелось ему идти в это противное казённое здание, встречаться с этими злыми учителями и чужими мальчишками, что он подумал-подумал, да и свернул в сторону. Решил бежать домой — в Бузим. Закинув на плечо сумку с книжками, он зашагал по обочине. Дошёл до девятой версты, до столбика с крылышком, на котором была цифра 9. Тут почудилось ему, словно вдали кто-то едет. Лёг на дорогу, приложил ухо к земле и стал слушать. Земля отдавала глухим топотом копыт.
Только успел он вскочить на ноги, глядит — нагоняет его знакомый тарантас с Соловым и Рыжим в упряжке, а на козлах — их кучер Семён. Вася кинулся к стогам в поле. Но Прасковья Фёдоровна тут же заприметила его:
— Стой-ка, Семён! Никак наш Василий в поле бежит…
Лошадей остановили. Прасковья Фёдоровна вышла из тарантаса и окликнула сына. Вася молчал. Потом вдруг с плачем перебежал поле и бросился маме на шею. Так они стояли на дороге, обнявшись, и оба плакали. Прасковья Фёдоровна ласково принялась корить сына:
— Что же ты, Васенька, наделал? Неучем хочешь остаться? Ведь отец так рассердится на нас, если я привезу тебя обратно, он же нас в дом не впустит!.. Садись-ка лучше в тарантас. Я сама тебя отвезу в школу, и никому ничего не скажем!