— Масонская зараза проникла на искони православные земли во времена Петра, под маской просвещения, грех всегда рядится в одежды цивилизованности и знания, и просуществовала добрые три сотни лет, даже расцвела в последние предшествующие смуте и перевороту времена…
Отец Феофан был незаурядным проповедником, и наделенного чересчур живым воображением Прошкина даже в бросило в жар, когда он представил, как темные фигуры, прикрыв лица капюшонами тяжелых плащей, бредут по мрачным каменным коридорам к теплящемуся вдали свету и несут с собой жутковатые атрибуты черной мессы — жертвенных петухов и ягнят, полуистлевшие трупы кошек, толстые черные свечи из жира некрещенных младенцев, старинные кубки и ковчежцы, толстые, оправленные в человеческую кожу книги с магическими текстами, а в сводчатом зале, над костром с зеленоватым пламенем в зловонных клубах фиолетового дыма покачивается на высоком шесте голова Люцифера. Один из участников жутковатого спектакля волочит огромный старинный глобус, чтобы показать своим порочным собратьям, где спрятаны несчетные сокровища, могущие приумножить их земное богатство, а значит, и власть над миром. От неловкого движения капюшон сползает с его лица — и ужас охватывает Прошкина, потому что это — молодой фон Штерн!
Уф… Прошкин энергично встряхнул головой, чтобы побыстрее избавиться от навязчивой картины, и тоже отхлебнул вина.
— А куда они потом делись? Масоны, я имею ввиду — после революции… — вопрос Прошкина прозвучал настолько по-детски искренне, что даже не выглядел глупым.
Феофан ехидно ухмыльнулся и посмотрел на Прошкина, как на клинического недоумка:
— Эмигрировали. В Париж. В Харбин. В Америку, наконец!
— Что, все? — засомневался перепуганный Прошкин.
Феофан тревожно развел руками:
— Как я могу знать? Сам я теперь далек от масонства. В былые времена мне случалось несколько раз посещать подобного рода собрания — безусловно, с ведома Патриархии, так сказать, с благой целью изучения сего феномена. Масонство не однородное движение. В нем есть множество направлений, враждующие группировки, своя сложная иерархия и жестокая борьба за влияние внутри системы. Система эта весьма функциональна, способна к быстрой мимикрии и самовоспроизводству — поскольку привлекает множество власть имущих, в силу своей порочности, быстро шантажом и подкупом превращая их в агентов влияния, оттого на редкость жизнеспособна — в отличие от прочих эзотерических доктрин! У масонов нет ни национальности, ни семьи, ни патриотизма — только ценности братства значимы для них, оттого они умеют хранить свои мерзкие тайны. Однако из века в век подтачивают могущество братьев — каменщиков не внешние факторы, а свои собственные внутренние интриги. Но сегодня этот социальный феномен — уже не церковная юрисдикция… Заговоры, всяческие тайные общества — теперь вашего ведомства, Николай Павлович, парафия! Хотя это все тщета. Тщета и миф… не берите в голову — просто, я, старик, по своему скудоумию тут разболтался…
9
Прошкин в дороге попытался, как мог, систематизировать обрывки собранной информации, собственные соображения — и теперь, хотя все еще с тяжелым сердцем, при каждом шаге постукивающем «масоны, кругом масоны…», шел на доклад к Корневу.
Но Корневу было не до мудрствований и исторических экскурсов. В кабинете резко пахло нашатырем, валерьяновыми каплями, еще какими-то лекарствами, у стола стоял перепуганный фельдшер Управления Серега Хомичев и дрожащими руками наливал в мензурку вонючую коричневую жидкость. На столе рядом с пузырьками лекарств лежало несколько скомканных белоснежных носовых платков и мокрое вафельное полотенце, а в любимом кожаном кресле Корнева полулежал заплаканный, бледный и совершенно измученный собственной истерикой Баев, прикладывая ко лбу еще одно полотенце. Сам Корнев нервно ерзал на казенном стуле. Прошкин хотел внести рационализаторское предложение — отвесить Баеву пару оплеух для восстановления внутреннего равновесия, но промолчал, заметив нешуточную озабоченность начальника.
— У нас тут, Николай Павлович, очередное ЧП, — серьезно начал Корнев. — Иди, Сережа. Александру Дмитриевичу уже лучше.
— Так вот, — продолжал он, — извлекая из сейфа бутылку армянского коньяка, продемонстрировал ее Баеву и после его слабого кивка налил им, всем троим, в чайные стаканы с мельхиоровыми подстаканниками, — у Александра Дмитриевича с дедушкой прямо-таки беда…
— Давайте без эвфемизмов, — Баев залпом, как лекарство, выпил коньяк. — Мой дедушка, Александр Августович фон Штерн, сегодня утром обнаружен мертвым. На берегу реки, в нескольких километрах от города. Он утонул. Если верить этому тупому белобрысому коновалу, который делал вскрытие, уже больше недели назад…
— Но как же такое может быть? — Прошкин тоже залпом выпил коньяк, хотя предпочел бы водку. — Мы ведь вчера только его видели — живого и здорового…
— Я именно это уже несколько часов пытаюсь растолковать вашему руководителю! Что вы теперь скажете, Владимир Митрофанович? Возможно, я действительно человек, эмоционально неуравновешенный, но товарищ Прошкин — обладатель крепкой психики, к галюцинанциям не склонен. Словом, безнадежно нормальный человек… Нам что, одновременно от жары привиделось? Может, вы предпримете, наконец, хоть какие-то меры и пригласите другого врача? Я уверен, что дедушку отравили! Этот моральный урод Борменталь…
— Так ведь действительно, Генрих Францевич тоже там был и тоже видел фон Штерна, как и мы! Может подтвердить, — радостно сказал Прошкин.
Корнев неприязненно поморщился:
— Борменталя будем подавать в розыск, его нет ни в квартире, ни в управлении, ни в городе. Нет ни его вещей, ни его документов. Никто не видел, как он выходил из управления. Ориентировку готовят уже для рассылки. Можно подумать, этот специалист — по чем там он у нас был, — в воздухе растаял.
Прошкин тихо присвистнул…
Метод социалистической дедукции
Корнев взял листок бумаги, карандаш и начал ровным, рассудительным голосом:
— Давайте проанализируем ситуацию, как будто бы мы сами в ней не участвуем, а совершенно объективно, как обычные сотрудники НКВД, которые лично не знакомы ни с Николаем Сидоровичем, ни с Сергеем Никифоровичем, ни даже с товарищем Баламутовым… — (значит, Баев уже успел нажаловаться на Корнева своим высоким покровителям — ничего себе знакомые у скромного специального курьера — товарищи Власик, да Круглов, отметил про себя Прошкин).
Баев сдержанно всхлипнул и кивнул.
— Что вы вчера, собственно, видели с Прошкиным? Как высокий пожилой человек в очках пьет чай с другим человеком — которого мы знаем как Борменталя. При этом лицо, обозначенное как Борменталь, называло собеседника Александром Августовичем. Все. Прошкин фон Штерна до этого видел пару раз мельком. Борменталь тоже мог его видеть впервые… А вы, Александр Дмитриевич, часто видели покойного фон Штерна?
Баев задумался, грустно и плавно, как восточные танцовщицы, покачал головой:
— Нет, всего раза три или четыре… Еще в Москве — папа отправлял меня к нему с поручениями… Уже после того, как дедушку пытались ограбить и убить. А здесь перед похоронами отца профессор меня даже в дом не пустил — просто наорал через дверь, чтобы я убирался, и все.
— То есть уверенно утверждать, что вы бы легко узнали фон Штерна, мы не можем. Человек, которого вы видели вчера беседующим с Борменталем, мог не быть фон Штерном, а просто иметь с ним некоторое сходство, достаточное для малознакомого человека, чтобы принять этого гражданина за фон Штерна. Подумайте, Александр Дмитриевич, может быть, вы сами видели или отец вам рассказывал о каких-то приметах фон Штерна, которые позволят идентифицировать тело как Александра Августовича без ошибки?