Вооруженная большей частью личным энтузиазмом и сознательностью группа запечатлела свою решимость на фотографии, которую и видит сейчас Прошкин (Субботский кивнул на фотографию 1924 года, где среди группы молодых ребят были и он сам, и гражданин, известный Прошкину как Ульхт).
Основываясь на сегодняшних своих знаниях и опыте, Алексей должен повиниться — мероприятие это было обреченным с самого начала. Никакого опыта экспедиционной работы ни у кого из его участников не было. О поисках древних сокровищ они знали не больше, чем Том Сойер и Геккельбери Фин, пытавшиеся откопать клад на городском кладбище при помощи садовой лопаты. Ни специального инструментария, ни надлежащего инвентаря или экипировки у путешественников тоже не было. Карты их были весьма и весьма приблизительны, маршруты разработаны на основе теоретических умозаключений без учета географических реалий местности, а о том, чтобы нанять проводников, не могло быть и речи. Средств группе выделили весьма скудно. Оружия, кроме карманных ножей, пары стареньких охотничьих ружей да браунинга у комиссара Савочкина, у отважных исследователей не было вовсе. А в Туркестане месяц за месяцем то вяло тлела, то разгоралась во всю силу самая настоящая жестокая война, о которой в московских властных коридорах вспоминать очень не любили…
Правда, поначалу путешествие происходило весело и оживленно. Сборище неофитов, гордо именовавшее себя «научной экспедицией», погрузилось на нескольких мулов и отправилось в горы. Они то забирались вверх, то снова спускалась в предгорья, впрочем, без всякой системы. Конечно, на клад и намека не было, но все же появились первые научные плоды: геолог Миша Левкин складывал в холщовый мешок камушки, указывающие на близкие залежи серебра; сам Ковальчик чертил уточненные карты гористой местности и делал фотографические снимки некоторых участков, пока для этого имелись чистые дагеротипные пластины; ботаник Курочкин собирал гербарий, ловил бабочек и даже засунул в большую банку со спиртовым раствором маленькую желтую змею, покрытую отвратительно вонявшей слизью, объявив, что это совершенно новый подвид…
Общее веселье продолжалось до той поры, пока у экспедиции не закончились съестные припасы. Неожиданно выяснилось, что социализм остался в Москве. А тут, в Туркестане, советские деньги совершенно не считают платежным средством, казенную бумагу с печатями министерства обороны лучше вообще спрятать подальше и никому не показывать — не ровен час, и голову саблей снесут или, того хуже, свяжут и посадят в яму, чтобы потом обменять на плененных Красной армией сподвижников… Именно такая беда едва не приключилась с самим Субботским и Савочкиным, которые, взгромоздившись на ленивого ослика и прихватив пустой мешок, оправились в ближайшее селение за продуктами. Спасло их только то, что совсем немного знавший таджикский и чуть лучше фарси Субботский пропел местному беку невразумительную историю про то, что они-де — несчастные гимназисты-сироты, разыскивают в восточных краях единственного родственника — дядюшку, поручика Черниговского полка, который сражался раньше под знаменами атамана Семенова, а кожанку Савочкина, браунинг и документ, на котором стоит печать со звездой, нашли по дороге… Звучало не особенно убедительно, но худющий Субботский в потертой гимназической тужурке и молоденький Савочкин в разномастном отребье очень мало походили на воинов, а на ученых — еще меньше, и местный бек, посовещавшись со своим ишаном, их отпустил, экспроприировав предварительно и ослика, и браунинг.
Казенную бумагу сознательный Петя Савочкин умудрился стащить обратно. Обретя свободу, оба незадачливых исследователя что есть ног помчались в направлении городка, где, как понял из разговоров местных жителей Субботский, квартировало подразделение Красной армии. Но и в Красной армии Савочкину с Субботским тоже не особенно обрадовалась. Им связали руки ремнями и отвели в пыльный сарай — «до выяснения». После двухдневного «выяснения» голодные и совершенно измученные пленники попали, наконец, к комдиву Дееву. Надо отдать должное просвещенности и многообразным талантам покойного Дмитрия Алексеевича. Он выслушал их заинтересованно, в словах о принадлежности двух оборванцев к научному племени нисколько не усомнился, хотя и распорядился дать телеграмму в ведомство, официально отрядившее экспедицию, и даже задал несколько узкопрофессиональных вопросов, поразив Субботского уровнем своей компетентности…
— Так ведь Дмитрий Алексеевич готовился себя до революции синологии посвятить и, как говорят, подавал большие надежды, в экспедициях своего отчима фон Штерна участвовал неоднократно, — не удержался и похвастался информированностью Прошкин.
Алексей сдвинул очки и потер переносицу:
— Да, это, конечно, объясняет его заинтересованность, но тогда я был просто приятно удивлен. Тем более товарищ Деев тогда совершенно не упоминал своей причастности к востоковедению… — Субботский продолжал.
Просвещенный комдив распорядился помочь экспедиции — предоставить ученым продукты питания и конвой из конармейцев. И даже выразил желание лично посетить лагерь, чтобы познакомиться с руководителем этого мероприятия, а также подробнее узнать о результатах. Бывших «задержанных» отмыли, выдали армейскую форму, коней, накормили и с почетом препроводили к дому Деева — дожидаться, когда комдив завершит неотложные дела и проследует с ними в лагерь.
Пока Савочкин с головой зарылся в свежие газеты на веранде дома, наивный Субботский решился зайти вовнутрь. И тут состоялось его первое знакомство с Баевым. Конечно, сейчас Александр Дмитриевич утверждает, что этот знаменательный эпизод совершенно изгладился из его памяти за давностью лет — ведь сам он тогда был сущее дитя! Дитя, надо заметить, злобное, надменное и очень агрессивное!
Хотя Субботский сам тогда был не больше чем четырьмя — пятью годами старше Баева, но помнит все случившееся ясно и отчетливо, а разговоры готов передать дословно!
Итак, Субботский зашел в комнату и удостоился лицезреть юношу лет двенадцати или около того, возлежащего на огромной горе шелковых подушек и пушистых ковров с царственностью настоящего падишаха! Юноша был закутан в расшитый восточный халат, на пальцах его сияли кольца с прекрасными камнями, а на тоненьких запястьях — паренек был весьма хрупкого сложения — позвякивали многочисленные браслеты. А его глаза, обведенные сурьмой, казались неправдоподобно огромными. Мальчишка чистил ногти на холеных пальчиках при помощи изящного серебряного кинжала. Субботский поздоровался сперва по-русски, а затем старательно перебрал все известные ему тюркские языки и диалекты, пытаясь установить контакт с этим надменным созданием, — но молодой человек сохранял глубоко оскорбленный вид и изображал, что ни слова не понимает. Потом вдруг неожиданно вскочил, в мгновенье ока стащил халат (под халатом на нем была армейская форма, хорошо подогнанная по размеру), спрятал в карман украшения, куда-то растолкал подушки и вытянулся в струнку… Через минуту в комнату вошел Деев, и тотчас принялся строго отчитывать мальчишку, указав на его накрашенные глаза:
— Александр, как долго я буду наблюдать эту азиатчину? Немедленно пойдите и умойтесь! — надо отдать должное Сашиному упрямству — идти умываться он даже и не подумал, а вместо этого совершенно нагло ткнул пальцем в сторону Субботского и поинтересовался на вполне литературном русском:
— Кто этот гражданин? Вломился в помещение, я уже караульного звать хотел…
— Он сотрудник научной экспедиции, молодой ученый, товарищ Субботский, — официально представил Лешу Деев.
Саша издевательски рассмеялся:
— Он — ученый? Вы шутите? Это просто смешно! Что он может изучать? Какой-то недоумок… Его, должно быть, из университета выгнали. Он не знает совершенно персидского и едва связывает слова на фарси… А его таджикский… — тут Саша добавил до такой степени по-русски фольклорную фразу, которую интеллигентный Субботский даже сейчас постесняется повторить, а услыхав тогда из уст столь юного создания, был жутко шокирован.
— Это выходит за всякие рамки, — заорал Деев и залепил Саше такой силы подзатыльник, что, по скромным ожиданиям Субботского, голова его обидчика должна была отлететь и катится до самой древней Хивы. Саша уселся на пол, стал плакать, тереть виски руками и громко причитать на незнакомом диалекте.