— Идите, Алексей Михалыч, помогите Александру Дмитриевичу — он как раз отчет завершает. И атлас возьмите с собой — может, пригодится… — Субботский прижал к груди тяжеленный атлас в роскошном кожаном переплете с позолотой, благо перед этим он лежал в чемодане прямо сверху, помчался в палату так быстро, словно опасался, что Владимир Митрофанович переменит свое решение.
Корнев снова отер лоб платком, подошел к распахнутому окну ординаторской, захлопнул его и проверил крепость шпингалета. Потом подошел к двери, резко открыл ее, выглянул в коридор, закрыл, расстегнул воротничок гимнастерки, изготовил себе новую порцию поддерживающей жизненные силы смеси из спирта и воды и констатировал:
— В какое удивительное время нам посчастливилось жить! Только подумай, Прошкин! Нотариусы пугают молодых ученых револьверами, научные авторитеты, перед тем как случайно утопнуть, отдают личный архив на хранение бывшим штаб-ротмистрам, психиатры из мещан называют генерала Корнилова исключительно по имени-отчеству, почтенные старцы бреют бороды и вместо Библии зачитываются книжками про пионеров, газеты выходят на месяц раньше положенного, а специальные курьеры раздают звоночки комиссарам ГБ второго ранга запросто — как модница портнихе! — на этой высокой ноте новая порция целительного состава, наконец, попала внутрь Владимира Митрофановича. — И вот в это чудесное время нам, Николай, приходится не только жить, но еще и работать!
29
Корнев поднялся со стула, подошел к кушетке и принялся внимательно осматривать чемодан, щелкать замками, стучать по дну, царапать краску на каркасе, вывалил его содержимое — четыре перетянутых шпагатом стопки бумаг и папок — на пол, совершенно не проявляя к архиву интереса, а потом попросил Прошкина:
— Подай мне скальпель! — и с уверенностью опытного хирурга чиркнул по подкладке чемодана. То, что обнаружилось внутри — под добротной шотландкой, сильно огорчило товарищей. За подкладкой ждали своего часа 5 чистых бланков советских паспортов, столько же паспортов дипломатических, несколько сберегательных книжек на предъявителя, незаполненные удостоверения и пропуска, бланки дипломов и трудовых книжек, и даже пара девственно чистых партийных билетов…
— Кошмар… — только и мог сказать Прошкин. Он тщательно осмотрел коленкоровые корочки, осторожно поскреб одну из страничек этого богатства ногтем, прошуршал бумагой, оценивая ее плотность, повозил по краешку наслюнявленным пальцем, посмотрел на свет, пытаясь обнаружить признаки подделки. Корнев устало вздохнул:
— Прекрати ты это ребячество, Николай, — настоящие они. Не надо и к бабке ходить… Лучше сюда глянь! — и протянул Прошкину несколько снимков. Первая фотография была крупного формата — судя по более светлому узкому краешку, — извлеченная из рамки, окрашенная в коричневатые осенние цвета старинным фиксажем. В декадентски изогнутой виньетке значилось: «Клубъ «Христианский страннiкъ», 1912 г.». Надпись группировалась вокруг рисунка, вписанного в гербовый щит. А сам рисунок… О, рисунок был в точности таким же, как изображение на могильной плите покойного комдива Деева!
«Странники», расположившиеся несколькими ярусами в типичных для снимков той эпохи статичных позах, были большей частью царскими офицерами. Хотя признаться честно — в 1912 году других офицеров, кроме царских, еще не изобрели. Это были офицеры разных родов войск, возрастов и званий. Исключение составляли только две особы в цивильном — молодцеватый фон Штерн, в щегольском сюртуке, крупный перстень с темным камнем контрастно выделялся на его обтянутой белой перчаткой руке, и отец Феофан — тоже молодой, в монашеском облачении, с подчеркнуто скромным крестом и выражением крайнего недовольства на лице.
Даже при беглом разглядывании снимка среди офицеров обнаружилось несколько лиц, разительно напоминавших будущих знаменитых командиров времен Гражданской, прославившихся по обе стороны фронта. Единственное, что не было странным — так это присутствие среди группы любителей путешествий совсем еще молоденького нотариуса Мазура, в те времена ходившего в корнетах де Лурье.
Второй большой групповой снимок запечатлел отдельных «странников» на пленэре, в походной полувоенной экипировке — совершенно одинаковой и без знаков отличия. Фоном группе служили отменные кони, груженные баулами мулы и бедная растительностью каменистая местность, напоминавшая не то Туркестан, не то Монголию, не то таинственный и дикий Тибет. Мазура среди них не было, зато присутствовал юный Дима Деев. Если верить полувыцветшей чернильной надписи на обороте, снимок был сделан в 1915 году.
Другую пару фотографий стоило рассматривать долго и пристально. В нее входили портрет фон Штерна — уже пожилого, с седенькой бородкой, в очках с золоченной оправой, старательно расчерченный на квадраты. И другой мужской портрет такого же размера, разграфленный так же. Снимок изображал лицо худощавого человека с раздвоенным подбородком и ранними залысинами. На половинке этого лица были аккуратно подрисованы борода, брови, волосы и даже скулы — совершенно такие же, как на портрете профессора фон Штерна. Прошкин крутил фотографии и так, и эдак, но так и не мог сообразить, в чем смысл их художественной идеи. Как всегда в подобных случаях, он с надеждой посмотрел на своего мудрого руководителя. И честно признался в ограниченности собственных умственных способностей:
— Вот не возьму в толк, Владимир Митрофанович, зачем эти фотографии так расчертили?
— Значит, все остальное ты понимаешь? — ехидно уточнил начальник. Прошкин безнадежно мотнул головой.
— Так вот, Николай, как раз с этими фотографиями все яснее ясного! К примеру, если ты их сейчас возьмешь, пойдешь с ними к известному своими актерскими талантами товарищу Баеву и спросишь у него, что это за странные снимки, знаешь, что он тебе ответит?
Прошкин уже знал — он все это время всматривался в незаштрихованную часть лица на фотографии с пририсованной бородой и понял: человек на ней — не кто иной, как тип с раздвоенным подбородком, из некролога, опубликованного в газете за 10 августа, он же — прототип портрета, висевшего в палате Баева, со старофранцузской надписью о Жаке де Моле. И удовлетворенно отрапортовал:
— Это Жак де Моле!
Корнев сочувственно пододвинул ему вторую мензурку со спиртовой смесью:
— Николай! Я тебе совет дам — не как начальник, а как мужик мужику. Ты больше этих капель медицинских от сердца ли, от нервов — не пей. Черт его знает, что туда наболтали докторишки — интеллигентишки? Вон, ты уже и так то про Монсегюр лепечешь, то про Жака де Моле. Лучше уж пей водку. Или на крайний случай — спирт! — Прошкин незамедлительно последовал полезному совету, Корнев одобрительно крякнул и добавил: — Чтобы я больше про эту катарскую ересь не слышал! — Прошкин подивился замысловатому ругательству, но уточнять, что это за такая особенная ересь и чем она страшна, не стал, опасаясь навлечь начальственный гнев, а дипломатично перевел разговор в прежнее русло:
— И что же мне ответил бы товарищ Баев? Ну, про снимки…
— Что так расчерчивают фотографии или рисунки, чтобы удобнее было наносить театральный грим, придающий портретное сходство! Играет в театре или в кино какой-нибудь Вася Пупок лорда Байрона. Ну и чтобы он натурально как лорд выглядел, гример берет его фотографию, расчерчивает и на столько же квадратов расчерчивает фото настоящего Байрона, потом смотрит — по квадратам, а затем рисует — где и чего надо на лице у Васи прилепить или закрасить, чтобы он на Байрона походил. Ну и уже в самом конце гримирует по эскизу этого Васю…
— Здорово, — по-детски обрадовался Прошкин, уразумев, наконец, технологию нанесения портретного грима, и тут же понял, что поводов для веселья не так уж много, с тайной надеждой посмотрел на Корнева. Шеф был откровенно раздосадован.
— Прошкин, ну что за напасть такая на наше управление? Что не день, так какая-нибудь мерзость приключается! Ни конца, ни края им не видно — уж точно, что и в порчу, и в подел поверишь…
— Это все после той проклятущей сущности из Прокопьевки началось… ну которая выла и по ночам летала… И зачем только мы в тот скит полезли… — поделился Николай давно мучившим его тайными опасением.