На веранде, где летом обедала прасольская семья, а Осип Васильевич любил договариваться с крутиями, толпились офицеры, дудел полевой телефон, панически кричал в трубку телефонист.
Помахивая плеткой, влетел во двор на храпящем жеребце есаул Миронов. У крыльца спешился, торопливо вбежал на крыльцо. Звеня шпорами, растолкал плечом столпившихся на веранде юнкеров, вошел в кабинет командира западной группы полковника Вельяминова.
Вельяминов, сухой седеющий человек, уже натягивал на себя сизую помятую шинель и, не попадая в рукав, торопливо диктовал дежурному офицеру последние приказания.
Тот кричал что-то в трубку, потом бросил ее на стол:
— Все! Кончено! Вероятно, оборвали связь.
Вельяминов взглянул на Миронова мутными, усталыми глазами.
— Вы откуда, есаул?
— От третьего батальона, господин полковник, — бойко начал Миронов. — Мои молодцы заняли железнодорожную будку…
Полковник устало махнул рукой:
— Какая там будка! Что вы, голубчик! Отступайте… Уводите людей.
Полковник еще раз махнул рукой, быстро вышел из комнаты.
Миронов кинулся на веранду, но полковника уже и след простыл. От крыльца отъезжала последняя двуколка. За Мертвым Донцом разорвалась шрапнель; металлический град осколков загремел по звонкой крыше прасольского дома.
Миронов сбежал с крыльца и во дворе столкнулся с Автономовым.
— Просвирня! Да неужто это вы?! — удивленно крикнул есаул.
Лицо Автономова было бледным, губы дрожали.
— Это вы… вы? — испуганно залепетал он.
— А как по-вашему?.. Вы куда?
— Право, не знаю… Мои казаки разбежались, а сам я…
В это время во двор влетел верховой; не слезая с коня, подал Миронову пакет. Миронов, не читая, засунул его за обшлаг шинели.
— Ладно, скачите. Я еду сам! — сказал он безусому пухлощекому юнкеру и, обернувшись, крикнул Автономову: — Слушайте, просвирня, я вижу, вы не знаете, что вам делать!
Автономов с ужасом оглядывался по сторонам.
— Где ваша лошадь? — спросил есаул.
— Лошадь я оставил тут. Ее, очевидно, увели…
— Эх, вы! — Миронов матерно выругался, перекинул через седло полную, в грязном сапоге ногу. — Бегите же на улицу, чорт вас возьми! Там едет батарея. С нею и поезжайте! — Миронов ударил жеребца шпорами. — Прощайте! Я — через свои заповедные воды. Где-нибудь встретимся…
Есаул скрылся за воротами.
А Дмитрий Автономов втянул в плечи голову и, воровато оглядываясь, побежал со двора на улицу, откуда доносился грохот отступающей артиллерии.
В этот же час отряд Аниськи и Павла Чекусова подходил к дрыгинскому кордону. Дождливые сумерки затягивали займища. Пресный запах камышовой прели, талого болота был по-весеннему крепким. Со стороны хутора все еще доносился пулеметный перестук.
Есаул Миронов с двенадцатью пешими юнкерами подошел к кордону раньше Аниськи. Измученные, потрепанные в бою люди, забыв об опасности, бросились к старой хижине, надеясь развести в очаге огонь и обсушиться. Но в это время с трех сторон на хижину бросились партизаны. Юнкера, вообразив, что их окружил целый неприятельский полк, кинулись кто куда.
Пули Аниськиных ватажников настигали юнкеров у самой грани камышей. Есаул Миронов, вскочив на своего измученного коня, метнулся было вдоль берега. Еще минута — и непролазная стена камышей надежно укрыла бы его, но меткая пуля Павла Чекусова вырвала его из седла, повалила на мокрую прошлогоднюю осоку.
Раскинув руки, лежал между кочек начальник рыбных ловель. Холеное, немного одутловатое лицо его с черными дугами бровей и полными чувственными губами синело, как лицо утопленника.
Хижина кордонников была пуста. В ней не жили уже месяца два. На полу валялась полусгнившая солома. Окна были выбиты. В очаге чернела давно остывшая зола.
Аниська ходил по хижине, как бы ища следов старого. Все здесь напоминало ему о прошлом: голая деревянная пирамида, на которой совсем недавно стояли винтовки, дощатые топчаны, ржавый, никуда негодный фонарь, висевший над дверью, негодные, полуистлевшие сети, сваленные в углу.
Промокшие партизаны разжигали в очаге огонь. Пантелей Кобец достал из мешка кусок мокрого хлеба, осторожно поджаривал его на огне.
Илья Спиридонов, по-медвежьи кряхтя, разбивал на дрова топчаны.
Взгляд Аниськи упал на железный бидон, стоявший под топчаном. Злорадное чувство обожгло его. Он многозначительно подмигнул Пантелею Кобцу, крикнул:
— Ребята, выходи из мироновского гнезда! Зараз палить буду!