В последние дни Максим ежеминутно и, как никогда, страшно сквернословил, и теперь его товарищи беспокоились, как бы он не загнул без всякой причины во всех богов и царей. Особенно боялся этого добродушный и всегда спокойный Крыльщиков. Поддерживая Чеборцова, он пробормотал ему на ухо:
— Ты, Максим, остерегись, пожалуйста. Не кроши, за ради бога. Супротив баб и детишек неловко.
К всеобщему удивлению, Максим покорно кивнул головой.
— Нет, братцы, не до матюков мне. Довоевался я… В грудях у меня от германских газов что-то истлело. Ночью, кажись, отойду, — и, пьяно качнувшись, не устоял на ногах, свалился прямо на пол у печки.
Дружинники бережно укрыли товарища полушубками.
— Лежи теперь, знай, а к утру вскочишь, навроде как с похмелья, — попытался улыбнуться Малахов.
Не прошло и минуты, как Чеборцов в беспамятстве заорал:
— Р-рота, в цепь! Германскую кавалерию в штыки!.. Рассыпайся!..
— Свят, снят… спаси и сохрани! — истово закрестилась старуха, а детишки пугливо захныкали.
Послали за фельдшером. Тот явился не скоро; вылив в рот Максима лекарство, ушел так же молча, как и появился. Молодая казачка, тем временем успокоенная мирным видом бойцов, их знакомым рыбацким говором, смотрела на них доверчиво, с ласковым участием.
— Хозяин-то твой где? — спрашивал у нее Малахов.
— Забрали кадеты в провожатые, а остальные казаки в займище поубегли, прячутся по камышам, — рассказывала женщина. — Плетями да шомполами били моего муженька, силком потащили в подводчики.
Казачка склонилась на край колыбели, заплакала.
— Убьют они его, люди добрые, убьют… Что мне делать тогда с малыми детьми?
— Ты, бабонька, не кричи, — утешал ее Малахов, — дальше Батайска они его не повезут. А ежели муж твой не дурак, — он завтра ровно на зорьке до дому явится!.. Ты скажи, где камышец у тебя. Чайку бы согреть.
Хозяйка вытерла платком смуглое миловидное лицо, засуетилась. Весело затрещал в камельке камыш, зашумел на плите чайник. Красногвардейцы доставали из котомок промерзший хлеб, консервы.
Поужинав, улеглись спать. Хозяйка набросала на пол пуховиков. Анисим долго не спал, перебирая в памяти пережитое, думая о завтрашней встрече с Липой. Рядом кашлял и бредил Максим Чеборцов. Потом и он затих. Слышно было только, как тяжело дышали измученные люди, шелестела за окном нестихающая метелица да скучно поскрипывала неплотно прикрытая ставня. В печурке дотлевали кизяки, отбрасывая багровое сияние на сумрачную заставу икон в углу.
Ночью громкий стон разбудил Анисима. Он окликнул Максима и, когда тот не ответил, а застонал громче, вскочил, зажег спичку.
Чеборцов лежал на спине, запрокинув голову. Расширенные глаза его были темны и неподвижны. Он силился что-то оказать, но не мог.
Анисим разбудил товарищей. Дружинники окружили Максима. Сокрушенно вздыхая, Малахов склонился над ним.
Стоя на коленях, Анисим держал слабеющую ладонь товарища. Максим лежал черный и страшный, точно истлевший на медленном огне.
— Б-братцы… подымите меня… — вдруг выговорил он.
Анисим и Малахов приподняли Максима. Он дышал все чаще, прерывистей.
— Покурить дайте, — попросил он немного погодя и, выругавшись заплетающимся языком, вздохнул: — Эх, как не хочется помирать, братцы! Только добились волюшки и вот…
Красногвардейцы засуетились, доставая кисеты. Анисим быстрее всех свернул цыгарку, раскурил ее, сунул в рот товарища.
Собрав последние силы, Максим затянулся. Едкий дымок подействовал на него возбуждающе. Максим вдруг забеспокоился, застонал, торопливо стал расстегивать одеревенелыми пальцами воротник суконной рубахи. Все так же умоляюще смотрел на товарищей, словно просил помочь ему.
— Чего тебе, Максюша? Душно, что ль? — спросил Анисим. — Давай, расстегну…
— Скорей… братцы… скорей… — задыхался Максим.
Анисим рванул воротник, пуговицы отлетели. Слабеющей рукой Максим стал шарить за пазухой и наконец вытащил оттуда подвязанный на веревочке рядом с железным крестиком почернелый от пота мешочек.
Сделав последнее усилие, он сорвал его со шнурка и, протягивая боевым друзьям, по-детски беспомощно кривя губы, торопливо зашептал:
— Вот, братцы… Бабка навесила еще маленькому… чтоб счастливому быть…
Склонив набок голову, Максим беспомощно водил глазами.
— Будь оно проклято, это счастье, ребята! Возьмите его. В огне спалите — так, как оно меня спалило…