— Так, — поддакивает Шарапов, потягивая самокрутку и плюя прямо на крашеный пол.
— А ежели так, зачем упускать сазана? Тут надо план половчее придумать. Андрюша, ну-ка?
Прасол откидывается на спинку стула, вытирает полотенцем лысину, смотрит на Семенцова выжидающе.
Тот смело встречает прасольский взгляд, бойко отвечает:
— Скажи, Осип Васильевич, когда у Андрея Семенцова не было планов? У меня всегда план. И хотя мы выпили графин годки, а дело вразумели до тонкости. И любое наступление Ссменец выдержит. Твоя, Шарап, рыба, твои, Осип Васильевич, подводы, моя смекалка — и дело сделано. Встанешь, Осип Васильевич, утром, глянешь на берег — чисто, хоть бы тебе рыбий хвостик, а рыба, она уже давно под замком. Мы еще не так делали, Осип Васильевич. Верно, Шарап?
— Xе! Все в наших руках, — кутаясь в махорочный дым, тянет Шарапов.
— А раз в наших, то и рыбка наша, Осип Васильевич. А сделаем мы на этот раз вот как…
Семенцов наклоняется к уху прасола, что-то быстро шепчет.
Прасол слушает, сияя от охватившего его восторга, слегка разинув рот. Шарапов равнодушно щурится сквозь табачный дым, будто совсем не интересуясь там, что говорит Семенцов прасолу.
— Конечно, братцы, — говорит, откидываясь на спинку стула, Осип Васильевич, — и разговору быть не может. Мы его, Андрюша, подмажем только в случае удачи. Дуб с рыбой — к хутору, а ты к атаману.
— Иначе никак, Осип Васильевич. А подмазать нужно. Потому — у нас нюх, у них — вдвое. Атаман — он не дурак. Знает, как можно рыбку поудить, не выезжая со двора.
— Верно, Андрюша, — войсковой план, что и говорить, — соглашается Полякин.
Семенцов встает, польщенно улыбаясь. Вслед за ним подымается, насовывая на вихрастый лоб шапчонку, Шарапов. Его незаметно толкает локтем Семенцов. Шарапов уходит. Семенцов плотно прикрывает за ним дверь, юля глазами, приближается к Полякину.
— Так что, Осип Васильевич, за подмазкой на вечерок приходить?
Прасол, довольный планом и возбужденный водкой, хлопает Андрея по плечу.
— Да, да, Андрюша. Об чем разговор? Все будет сделано. Придешь — лично выдам. Как, по-твоему, сколько нужно?
— По-моему, не меньше, как пятьдесят.
— А не много, Андрюша?
Семенцов кротко опускает голову.
— Мое дело маленькое, Осип Васильевич. По-вашему, по-хозяйскому, ежели много — сбавить можно. Только как бы этим всего наступления не загубить. Лучше уж пятьдесят, чем к полковнику Шарову в когти попадаться и тысячной справой рисковать.
Полякин, наклонясь к Семенцову, тихо говорит:
— Только Емельке об этом ни слова. Ведь это волк, а не человек. Его дело на воде ладить с пихрой, а наше — по сухопутью.
Проводив Семенцова, Осип Васильевич выходит на крыльцо, заложив руки в карманы люстриновых штанов и важно выставив вперед живот, зовет Леденцова.
Он мечтательно щурится: «Эх, если бы удалось — тысячи пудов сазана за одну ночь ввалятся в ледники. Только бы не подкачал Емелька, не промахнулся Семенец!»
— Гришенька, — говорит прасол счетоводу, — давай-ка нонче рассчитаемся с ватагами, а? Погорячились мы через этого Карнаухова, будь он проклят.
Леденцов удивленно раскрывает рот, но тут же одобрительно подхватывает:
— Вот и разумно. По-моему все-таки хотите, Осип Васильевич?
— По-твоему, Гришенька, по-твоему.
Прасол, шурясь, добавляет:
— Верно ведь насчет колеса ты завернул. Не подмажешь — не поедешь. Хе-хе… А с Карнауховым мы тоже рассчитаемся. Мы этого так не простим. Сейчас же иду к атаману.
Осип Васильевич приосанивается и, словно командуя, густо розовея в скулах, кричит:
— Даша! Мои праздничные сапоги — жива-а!
Гулким веселым эхом отзывается хозяину, просторный сияющий окнами дом.
Уже зашло солнце, а Аниська все сидел в кустах куги[12] — ждал Ваську. С юга наваливалась синяя туча, по займищам отдаленными глухими обвалами раскатывался гром. В ясной, словно отполированной глади ериков безмолвно отражались голубые вспышки молний. Настороженно, как рать перед боем, стояли камыши. Где-то в стороне предостерегающе пошумливало море, размеренно трубила выпь. Вверху, в синем воздухе, тонко звеня, роились комары.
Аниська развел тихий невидный костер, кутался в едкий дымок, но комары сыпались сквозь него, как песок залезая в уши, нос, вынуждая вертеть руками до тупой боли в ключицах.