Емелька Шарапов и Андрей Семенцов, боясь расплаты за старые грехи, все время боев прятались в отдаленных приазовских хуторах, в степной глухомани, и вернулись домой, когда умолкли на Нижнедонье последние выстрелы.
Компаньон прасола Полякина, Григорий Леденцов, не торопился следовать примеру своего тестя: он жил в Таганроге, примкнув к компании мелких городских прасолов, пробавлялся случайной скупкой и перепродажей рыбы. Дела шли вяло. Торговал Леденцов без охоты — потерявшие всякую цену керенки не возбуждали в нем стремления к барышам. Прослышав о возвращении Полякина в хутор, о раздаче им имущества, он долго смеялся над хитростью тестя.
Приехал он в хутор вечером и тотчас же пошел к Полякину.
Осип Васильевич и Гриша Леденцов встретились на веранде, где так любил старый прасол обдумывать свои промысловые дела. Но теперь веранда выглядела неуютной и грязной, а сам Осип Васильевич, казалось, давно не был хозяином ее. Одетый в рваный пиджачишко, в надвинутом на глаза порыжелом суконном картузике сидел он в своем деревянном кресле в уголке веранды и, щурясь, смотрел на задернутое вечерней закатной дымкой займище. Ничего не осталось в нем от прежнего, властного и полного достоинства хозяина. Он сидел здесь, как чужой и случайный гость.
— Папаша, вас и не угадаешь. Забились в уголок, как сыч, и не приметишь сразу, — сказал Леденцов, поднимаясь на веранду. — Здравствуйте!
— Здравствуй, Гришенька, здравствуй, сынок, — обрадованно закряхтел Осип Васильевич. — Довелось-таки свидеться. Думал, что в такой суматохе живого не повижу.
Прасол привстал, обнял зятя.
Гриша осмотрелся, наклоняясь к тестю, спросил вполголоса:
— Слыхал я, — у вас тут ревком расположился. Что-то не вижу…
Полякин замахал рукой.
— Бог с ним! Сначала попужали, заняли дом, а потом перебрались в комитет. Общество, спаси Христос добрых людей, отстояло меня. Да и то сказать, надо подчиняться. Несть власти, аще не от бога.
— Ну, папаша, бросьте Лазаря петь! Слыхал я, — отчебучили вы штуковину.
— А как же ты думаешь? Под чью дудку нам надо танцевать теперь, а? Скажите-ка… Кажись, не забыл ты, из какого мы теста. Мужики. Хохлы. Какими были, такими опять стали. Вот как.
— Так ли? — насмешливо сощурился Леденцов.
— Так, так, Гришенька, — оживляясь, забормотал прасол. — Какой я тебе капиталист, а? Я — крестьянин Курской губернии, Обояньского уезда, Михайловской волости, — вот кто я. Я рыбалка. Сам починал свое дело вот этими руками. Все мы из мужиков, из крестьян. А большевики разве супротив мужиков идут?
Гриша смотрел на тестя так, будто не узнавал его или потов был расхохотаться.
— Ну, вы, папаша, и ловкач! Не в обиду будь сказано, политику играете ловкую. Желаю успеха! — с приказчичьей галантностью изогнулся Леденцов. — Лавируйте… А я предпочитаю идти напрямик. Мне никто не поверит, что я теперь крестьянин. Крестьянами мы были, а теперь мы — кожелупы. Кажется, так нас тут в хуторе прозывают. И ежели общество вас пока не трогает, как и моего папашу, так это пока. Слабовато они еще стоят. Укрепы нет. А ежели бы дать им эту укрепу, они бы вас поделили еще не так…
— На то божья воля, — вздохнул прасол.
— Во-во! Божьим именем ловко прикрываетесь, папаша, Вы — прямо артист.
— Бог с тобой, Гришенька! — обиделся Осип Васильевич. — Ты, может, скажешь еще, что я жулик… Помилуй бог!
Осип Васильевич и Гриша замолчали. Оранжевый свет тихого вечера постепенно угасал, веранда окутывалась сумраком. Между голых ветвей дикого винограда, еще цепко державшегося за перила и резные столбики, просвечивали спокойные отблески заката. Пахло горьковатой цветенью верб, из займища несло резкой прохладой. Было так тихо, что слышен был сонный, спокойный плеск недалекой реки.
— Благодать-то какая! — сказал прасол.
— Погодка самая рыбная, — заметил Гриша. — Как тут старые ватажники — рыбалить не собираются?
— Без нас базар плачет, — сокрушенно вздохнул Полякин. — И охраны нет никакой. Лови, где хочешь, а пустуют гирла. Ты, Гришенька, не думаешь ли за дело взяться?
— Нет, папаша. Я большевикам не помощник. В город обратно поеду. Дождусь своих, тогда открою дело, а сейчас нет интересу. На какие денежки починать дело? Денег нет настоящих, а есть бумажки, — только, извиняюсь, до ветру с ними ходить.
Прасол и Леденцов вошли в дом.
Увидев любимого зятя, Неонила расплакалась, заохала… Она совсем постарела, сморщилась, часто окуривала затхлые покои ладаном, все время шептала молитвы и ожидала конца мира.
— Сыночек… зятечек, надолго ли? — стонущим голосом опросила она, заглядывая Грише в глаза.