Сверкающее взморье было пустынным, и это нарушало впечатление мирной, трудовой жизни. Не белели паруса, не начала в тишине зорь команда ватажных заводчиков, не скрипели в уключинах весла. Напуганные близостью фронта, отсиживались рыбаки по хатам.
После полудня первый немецкий разъезд появился недалеко от хутора. Со станции отошел последний эшелон красных войск. Отступая, подрывной отряд взрывал водоливные краны и мосты. Частые взрывы дрожали над хутором. Жалобно дребезжали и лопались оконные стекла в хатах. Полупудовый осколок рельсы со свистом врезался в камышовую крышу карнауховского сарая, оставив зияющую дыру, вошел на пол-аршина в землю.
Дрожали стекла в окнах прасольского дома. В спальне, вздрагивая, мерцала лампада. При каждом взрыве огонек ее ровно подмигивал. Осип Васильевич нервно вышагивал по своим покоям, поглаживал лысину.
Иногда он осторожно высовывался на веранду, быстро обегал взглядом пустынную улицу.
Беспокойно, как зверь, захваченный облавой, вел себя Емелька Шарапов. С утра он велел замкнуть на стальные запоры свой новенький, с резными карнизами и оцинкованной крышей дом, строго-настрого наказал домашним не показываться на улице. А сам, нахлобучив на глаза дырявую шапчонку, влез на чердак и из слухового окошка осторожно смотрел то на ясное, охваченное солнечным сверканием взморье, то на синеющую за хутором степь.
С неменьшим нетерпением, чем Полякин, ждал он — вот-вот появятся из-за гребня балки белогвардейские части. Только немцы нагоняли на него робость, приводили в недоумение. Как встречать их? Все-таки, недавние враги, — попробуй-ка, сговорись с ними. Ведь они, пожалуй, и русского языка не знают толком.
Один Андрей Семенцов спокойно, с видимым равнодушием относился к событиям. Видел — не на шутку взыграло людское море, и надо было приноравливаться к его бурной и грозной зыби.
В последний раз собрались в помещении хуторского совета партизаны. В комнате было так густо накурено, что дым не успевал вытекать через открытое окно на улицу.
В окно изредка врывался теплый, насыщенный ароматом вишневого цветения ветерок. Сладостно-манящим и грустным был этот запах, напоминал он о весне, о молодости и мире.
Анисим сидел за столом, рассеянно поглядывая в окно. Лицо его было бледным, на впалых щеках темнела жесткая щетина. Вот он встал, пошел к выходу. Угрюмо оглядел помещение ревкома, плакаты, лозунги на стенах, усталым голосом проговорил:
— Посымаем все это, Шкорка, заберем с собой. А то гады еще надругаться станут. Портрет товарища Ленина сыми, флаг.
Панфил бережно снял лозунги, портрет, тщательно свернув все это. Странно было видеть его с костылем подмышкой, с кавалерийской винтовкой за плечами и гранатой у пояса.
«Вояка», — с горечью подумал Анисим.
Ему давно хотелось сказать Панфилу, чтобы тот остался хуторе, но боязнь обидеть товарища и мысль, что немцы могут, невзирая на его хромоту, жестоко расправиться с ним, удерживала.
— Ну, ребята… пошли! — сказал Анисим.
Василий Байдин помог Панфилу снять вылинявший кумачовый флаг, висевший у входа. Анисим с грустью следил, как подламывается древко и вяло никнет развеваемое ветром полотнище флага.
С флагом впереди партизаны пошли к промыслам. Они шагали по улицам, и взгляды, то враждебные, то сочувственные провожали их. Так опустел хуторской совет, в течение семидесяти дней бывший опорой и защитой всех обездоленных людей.
В помещении совета и в сходской остались разбросанные на полу винтовочные гильзы, клочки измятых газет. На стене висел серый бумажный лист с криво выведенными буквами:
«Мы еще придем! Смерть немецким варварам и белым гадам! Да здравствует советская власть и свобода по всей земле!»
У промыслового причала грудилась негустая возбужденная толпа. В ней мелькали платки женщин, прибежавших проводить мужей в новый неизвестный путь. Между взрослыми шныряли дети, хватаясь за юбки матерей, испуганно смотрели на отцов.
Ефросинья Шкоркина старалась поймать в толпе Панфила, цепляясь за его ватник худыми, жилистыми руками, всхлипывала. Панфил отталкивал жену, опираясь на костыль и поправляя за плечом винтовку, грубовато покрикивал:
— Ну-ну, не хлюпай. Никто тебя тут не тронет, кому ты нужна? Мы скоро вернемся.