«Так и есть, — угоняют мои дубки, гольтепа проклятая», — вздохнул прасол и не стерпел, — вышел на крыльцо, чтобы хоть погрозить кулаком отъезжающим ватажникам.
Но не успел он поднять руки, как со стороны реки захлопали выстрелы. Осип Васильевич так и присел на месте, не в силах двинуть ногами. Откуда-то с горы послышался такой же треск, по железной крыше дома зазвенели пули. Осип Васильевич на четвереньках пополз обратно в дверь веранды, растянулся на полу. Боясь шевельнуться, он лежал, закрыв глаза. Стрельба прекратилась, но Осип Васильевич все еще не вставал с пола.
Вдруг дверь веранды распахнулась. Осип Васильевич осторожно приподнял голову и увидел над собой зятя. Гриша Леденцов стоял в солнечном просвете двери, недоуменно расширив светлые насмешливые глаза. Он шагнул к тестю, стал поднимать его, торопливо спрашивая:
— Папаша, что с вами? Что случилось? Чего вы валяетесь тут?
— Гришенька, сынок… — заохал прасол, хватаясь за зятя дрожащими руками и всхлипывая, — Откуда ты? Господи милостивый! Ты скажи — живой я чи не, а? Скажи, Гришенька…
Прасол стоял, качаясь на трясущихся ногах, оглядывая и ощупывая себя, бледный, с растрепанной бородкой. Силы вдруг покинули его, — он склонился на широкую грудь Гриши, обхватил его руками.
Гриша увлек тестя в дом, всполошил всех своим неожиданным появлением.
— Я прямо из Таганрога. Прибыл с войсками генерала Дроздовского, — рассказывал он, шагая по комнате. — И знаете, кого я встретил на Приморке? Самого Дмитрия Петровича Автономова. Его карательный отряд пробрался обходом навстречу немцам, соединился с ними под Приморкой и вот-вот будет в нашем хуторе.
— Ну, вот и слава богу, вот я хорошо. — говорил прасол, стоя посредине горницы и растерянно улыбаясь. — А мы уж тут заждались совсем.
— Все слободы и хутора встречают дроздовцев и немцев хлебом-солью, — возбужденно хвастал Гриша. — Вот я и забежал наперед, чтобы честь-честью соорудить встречу. Соберемся все, батюшку возьмем и встретим за хутором.
Когда Гриша ушел, Осип Васильевич задумался, не рано ли ликовать и готовиться к встрече. Чего доброго, вернутся большевики, и тогда — беда! Хоть в землю живым зарывайся.
Он предусмотрительно обошел двор, выглянул за калитку.
Переулок был безлюден, хутор придавила необычная тишина. Казалось, во дворах не осталось никого живого.
Прасол немного постоял у калитки и засеменил к конюшне, намереваясь приказать работнику, чтобы тот немедленно запрягал лошадей.
Запыленная, давно не крашенная прасольская линейка, запряженная сытой парой, подкатила к навесу леденцовского магазина. Делегация, собранная Гришей для встречи немецких и белогвардейских войск, с нетерпением ожидала Осипа Васильевича. На крыльце стояли Емелька Шарапов, старик Леденцов и батюшка в полном облачении. Скоро подъехала и другая линейка. На ней сидели бельмастый Пастухов и церковный причт с иконами и хоругвями в руках.
Было решено выслать на главную дорогу верхового казака, чтобы тот в случае приближения белых войск мигом известил об этом почетную делегацию. Седой и благообразный старик Леденцов, одетый в суконный жилет и длинный праздничный сюртук поверх чесучовой рубахи, вышел на крыльцо, держа в руках широкое блюдо. На блюде высился кулич, с белой сахарной шапкой, окруженный крашеными яйцами. Гриша Леденцов суетился больше всех, рассаживая на линейке депутатов, беспокойно посматривал вдоль широкой, уходившей в степь улицы. Он торопился: с минуты на минуту войска генерала Дроздовского могли показаться за околицей хутора.
Торжественный и прифрантившийся, как шафер на свадьбе, он вдруг ахнул, ударил себя ладонью по лбу:
— Господа! Как же быть-то, а? Ведь к нам жалуют не только офицерские части генерала Дроздовского, но и немцы.
— Ну и что же? Никак, германцев пасхой надумал встречать? — строго спросил сына старый Леденцов.
— А как же, папаша, иначе? Никак невозможно.
Делегаты всполошились: действительно, надо ли встречать немцев с куличом или с обыкновенным хлебом-солью? Если надо, то кого первого — дроздовцев, родных, можно оказать, русских воинов, или неведомых чужеземцев? И кто первый вступит в хутор?
После недолгого спора решили приготовить другой кулич, поменьше и не такой пышный, и, водрузив на него солонку, вручили Полякину. Осип Васильевич стал отказываться от высокой чести, но его уговорили. В душе его снова ожил страх: мысль о возможности возвращения большевиков все еще глубоко сидела в голове.