— Ты, девка, сиди тут и не пикни, а то голову оторву!
Автономов и Сидельников вскочили в хату. Автономов сжимал в руке наган. Но того, кого искали, давно не было. Прямо перед Автономовым, бледная, с широко раскрытыми глазами стояла Федора. У полутемной божницы, прижав к себе Егорку, сидела Липа.
Сидельников сунул шашкой под кровать, перерыл в спальне убогие лохмотья и даже заглянул в печь, поковырял в трубе.
— Отставить! — резко прикрикнул на него Автономов. Он уже понял — дичь улетела, и решил действовать более рассудительно.
Федора стояла у печки молча, скрестив на груди руки. Она сразу узнала своего врага. Появление Автономова ошеломило ее только на секунду. Теперь она понимала, зачем явились к ней эти люди и в чем виноват перед ними ее сын. Теперь не было нужды хитрить и что-то скрывать перед Автономовым.
— Ну, здравствуй, хозяюшка, — иронически улыбаясь, сказал Автономов.
Федора молчала.
— Ты даже не отвечаешь… — покривил пухловатые губы Автономов. — Хорошо. Надеюсь, ты окажешь, где Анисим Карнаухов, председатель хуторского совдепа. Так, кажется, он прозывался у вас?
Автономов поморщился. В нем начинало закипать бешенство.
— Молчишь, Карнаухова? Ладно! Было бы лучше, если бы ты что-нибудь сказала. Сидельников, — обернулся он к вахмистру, — обыщите двор. Перерыть все на чердаке и в погребе.
Взяв под козырек, Сидельников вышел из хаты.
Из сеней выбежала заплаканная, с окровавленным носом Варюшка. Автономов толкнул девушку в спину, Федора сорвалась с места, вцепилась в грудь Автономова, как кошка.
— Не трожь дитя, проклятый выродок!
Тяжелый удар рукояткой нагана свалил ее. Федора упала, опрокинув табуретку, стукнулась головой о стенку. Глухо вскрикнула Липа. Автономов отпихнул Федору сапогом, выбежал из хаты. Раздирающий Варюшкин вопль несся ему вслед.
Сидельников с двумя карателями рыскали по двору, переворачивали в сарае все вверх дном. Пылили срываемые с перекладин сети, как будто и вправду в них мог скрываться тот, кого искали, с треском ломались старые доски.
Когда каратели обыскали все уголки и вернулись к начальнику, осыпанные камышовой трухой и пылью, Автономов разразился руганью, потом, подозвав Сидельникова, сказал тихо:
— Теперь сам знаешь, что делать. Понял?
— Слухаюсь, господин хорунжий! — приставил Сидельников к козырьку багровую и широкую ладонь. — Спички у нас еще не перевелись, — и, прижмурив разбойничьи глаза, угодливо добавил: — Я так думаю, господин хорунжий, в займище тутошних большевиков надо шукать. Потому, кроме как в займище, им некуда.
— Это я без тебя знаю. Будете дежурить здесь до утра. Может, кто заявится на огонек.
Каратели покинули двор. Конский топот затих за соседними дворами, только долго еще бунтовали собаки.
Максим Сидельников с нетерпением ожидал минуты, когда можно будет поговорить со своей прежней женой. Но он боялся выдать себя перед Автономовым и тем лишить себя возможности насладиться возмездием. Мысль, что Анисим ушел с красными, ускользнул от кары, приводила его в ярость и чуть не выдала его.
Получив, наконец, разрешение, он бегом кинулся в хату.
Федора очнулась от удара, сидела на полу у печи, прикладывала к голове мокрое полотенце. Возле нее на корточках сжалась Варюшка.
Липа сидела на кровати, не выпуская из рук Егорки. Карие блестевшие глаза ее с ужасом смотрели на Максима. Появление его было для нее самым тяжелым испытанием.
— Не узнала? — нехорошо ухмыляясь, спросил Сидельников. — С преддверием господнева праздничка, Олимпиада Семеновна! Теперь уж вы от меня не уйдете.
— Максим… откуда ты? — все больше бледнея, пробормотала Липа.
— Дороги, Олимпиада Семеновна, часто крест-накрест лежат. Вот и довелось встретиться. Здравствуй, Карнаушиха!
Максим злорадно усмехнулся, сел на табуретку, играя куцой черной плеткой.
— Вы не пужайтесь, — сказал он. — Я бить никого не буду.
Эти спокойные слова были особенно страшны, и Варюшка снова заплакала.
— Выйдите отсель! — приказал Максим Федоре и встал.
Задвинув дверь на засов, он вернулся в хату. Липа продолжала сидеть на кровати, судорожно всхлипывая.
Максим сел возле нее, положил руки на эфес шашки.
— Будем беседовать, Олимпиада Семеновна. Няньчишь, значит, большевистского выродка?