— Давай бей, Баук, стреляй, чего ждешь! На что мне нынче и жизнь, и голова, если твоя взяла!
Это было первое выступление и первый успех маленького повстанческого отряда Баука, который начал расти — правда, медленно, ведь Баук строг был и горяч и ежедневно вступал в поединки, так что люди охотнее шли в другие отряды, возникавшие то здесь, то там вокруг бывших унтеров или всеми уважаемых зажиточных крестьян. Те больше «воевали» по заброшенным хуторкам состоятельных мужиков, избегая серьезных стычек, «чтоб не навлечь беду на народ», поносили «политику» Баука, сводившуюся к тому, чтоб создать единое командование и начать более широкие военные действия.
— Вы только посмотрите на этого мудреца. Хочет себя за главного поставить, — говорил Раде, односельчанин Баука, бывший лесной подрядчик, которого теперь величали воеводой. — Куда лучше будет, если мы побережем свои села и народ, а не будем лезть на рожон да забираться в города. Баук — известный выскочка и коммунист, а мы простые крестьяне.
Осенью, когда отряд Баука расположился возле нижних сел, кто-то из крестьян распустил слух, будто еще в начале войны видел Баука возле Добоя в форме майора югославской армии. Этот слух распространялся с необыкновенной быстротой, а звание майора так здорово подходило к статному и храброму командиру, что вскоре в повседневных разговорах все стали звать его Майор Баук, и это сразу же прижилось в целом крае.
Ранней весной, когда на крутых откосах появились прогалины, усташи предприняли наступление на освобожденную горную территорию. Сжигая все на своем пути, они ударили в самое чувствительное место, перерезав старую проселочную дорогу, по которой испокон веков спускались в город торговцы дровами, древесным углем, смолой и дегтем. Тут, на отрогах гор, защищавших подступы к селу, и встретились они с отрядом Баука.
Два дня от зари до зари возле села Козило строчили пулеметы, и пальба попеременно усиливалась то на левом, то на правом фланге. На короткое время она ослабевала и затихала, но затем с еще большей жестокостью снова гремела вдоль всей горной гряды. Время от времени в действие вступали минометы, сотрясая своим мощным грохотом село и наряжая поросшие редким леском откосы стелющимися белыми клубами дыма.
— Вот вам ваш Баук и его песенки! Накликал горе на наши дома! — причитали растерявшиеся, перепуганные старики, обращаясь к омладинцам [7], которые, ведя под уздцы навьюченных провизией лошадей, спешили на позиции.
— Эй, люди, куда же делись Раде и Гак, где они?.. Оставили нас одних погибать, — возмущались встревоженные крестьяне, нагружая в телеги самое необходимое.
— Где они? — злобно цедил козилский староста, сгоняя свой скот. — Разве не говорил вам Раде, что эти сопляки бауковцы оставят нас без домов и без голов? Не сиделось ему спокойно, пока не накликал беды на нашу голову. Вот теперь и получайте за все ваши ахи да вздохи: «Баук отнял пулемет, Баук подстерег на шоссе, Баук захватил…»
— Конечно, Раде твой куда лучше: чуть что — спрятал свой зад где-то на Глува-Поляне и в ус не дует! — набросилась на него тетка одного из Бауковых связных. — Схоронился за спиной моего Душанчича, который и сам-то не больше козленка.
На следующий день, перед заходом солнца, через опустевшее село прошла колонна с ранеными на носилках и на конях. Покачиваясь на игривом коньке, впереди всех ехал «теткин Душанчич». У него была забинтована рука, а напряжение делало лицо похожим на стиснутый кулак.
— Спрячься, тетя, куда-нибудь в лесок; у нас сейчас дела неважнецкие. Баука ранили. Вот мы и отступаем, — тоном старшего посоветовал парнишка своей заплаканной тетке и проехал, поеживаясь от холода.
А к рассвету вражеская пальба уже достигла вершины холма, превратившись в сплошное грохочущее и кипящее клокотание, иногда разрываемое беспорядочной перестрелкой. Ловко лавируя, бауковцы отступали к поросшему лесом крутому склону.
Осунувшийся и небритый, с потемневшим лицом, Баук шел с последней группой, то и дело бросая измученный взгляд на оставленные позиции. Ему казалось, что там, в этих редких дубовых перелесках, среди голых скал, он оставил половину своей жизни.
К ночи Козило было сожжено, уцелело лишь несколько домишек, спрятавшихся в узких ложбинах у самой подошвы горы. Воевода Раде кипятился и на чем свет ругал совсем павших духом, перепуганных крестьян.
— Ну, чего ко мне пришли, идите к своему Бауку и воюйте. С каких пор обещают мне итальянцы взять нас под защиту, а этот коммунист все портит. Тоже мне, хочет против фашизма бороться.