Выдвинутые вперед партизанские дозоры могли слышать, как оттуда, где стояли пушки, орет некий Бечура, горожанин, известный уже им своим зычным голосом:
— Эгей, партизаны, вот вам кое-что поувесистей!
Крестьяне, отдуваясь, жаловались друг другу:
— И надоели же, брат, эти турецкие пушки. Нельзя человеку в поле выйти из-за бандитов!
Николетина решил свою злосчастную беседу о братстве провести именно здесь, на позициях.
Еще с утра на холме он подстерег Йовицу Ежа и столбом стал прямо перед ним.
— Слушай, Йовица, видел ты когда-нибудь сельскую молодую?
— Бог с тобой, как не видеть?
— Ну, тогда запомни хорошенько: когда я сегодня стану в роте речь держать, ты должен сидеть и глядеть в землю, словно невеста на свадьбе. Понял — словно невеста!
— А зачем это, брат?
— А вот затем! Как только ты на меня глянешь своими дурацкими глазами, я тут и забуду, о чем начал говорить.
— Да я больше тебя буду бояться, как бы ты не сбился.
— Ладно, ладно. А Танасие Булю сейчас же скажи, чтобы шел в дозор и до обеда не возвращался.
Рота собралась в просторной лощине в центре позиции. Бойцы, увидев, что Николетина усаживается выше всех, начали с любопытством вытягивать шеи.
— Ну, чего глаза вылупили, точно перед вами медведь пляшет?
По лощине прокатился веселый гомон. Николетина обвел глазами партизан и увидел где-то в середине своего Йовицу, потупившего очи.
«Смотри ты, какой благонравный — прямо сегединская горничная!» — вспомнилось сравнение его унтера из старой армии, и сразу стало легче на душе. Николетина почувствовал себя намного увереннее и смелее.
Он оглядел своих бойцов, рассевшихся в поломанном папоротнике, этих дюжих беззаботных ребят, и они показались ему досужей компанией бездельников, собравшейся тут, в укрытии, чтобы, перемигиваясь, потешаться над его мучениями. И сами собой у него вырвались первые слова:
— Жулики вы этакие, бездельники, ни стыда у вас, ни совести!
Бойцы еще старательнее вслушивались. Раз Николетина их так срамит и чихвостит, значит, речь будет о чем-то весьма серьезном.
— Уж не пойдем ли мы в наступление на город? — шепнул кто-то Йовице в самое ухо, но тот не шелохнулся — боялся Ниджо.
— Только и знаете, дьяволы ленивые, что валяться в папоротнике да глазеть, как бараны. А спроси вас о чем-нибудь путном, вы и рта раскрыть не можете. Куда там!
— К чему бы это? — забеспокоились бойцы. — Что-то он очень по-ученому начал, издалека.
— Только и знаете, что оговаривать да поносить наших несчастных турок, — бушевал Ниджо. — «Турки, турки» — одно от вас и слышишь. А скажи вам, что это вовсе и не турки, вы бы так рты и разинули, словно белую ворону увидали.
— Что за черт, о чем это он? — вырвалось у кого-то. Николетине почудилось, будто узнает он голос Танасие Буля. Вот скотина, не пошел, значит, в дозор, пронюхал, что Ниджо речь держать будет.
— Вон вы какие вымахали, даже женатые есть, — гремел Николетина, уже вконец освоившись, — а ни один из вас не знает, что турки вовсе не турки, а мусульмане, наши братья по крови и языку, и той же веры, олухи вы царя небесного!
— А, вон ты куда клонишь! — бухнул кто-то, догадавшись, в чем дело.
— Да-да, братцы, нечего дивиться! — И Ниджо для крепости еще шире расставил ноги. — Из самого верховного штаба пришел приказ, что мы и тур… и мусульмане — братья, и с этих самых пор вся наша армия должна того придерживаться.
— Вот дьявол!
— Дьявол или не дьявол, а так оно и будет! — И Николетина, подняв руку, пригрозил: — Если только я услышу, что кто-нибудь мусульман назвал турками, я им сам займусь! Что еще за турки?!
Не успел оратор закончить фразу, как над лощиной послышался резкий свист, и снаряд, пущенный из города, взорвался на голом склоне повыше роты и поднял фонтан песка. Николетина во весь рост растянулся на земле и вслух выругался:
— Вот чертовы турки, пропади они пропадом! Учуял Бечура, что я о братстве говорю!
Над лощиной рассеивался едкий пороховой дым. Николетина поднялся с земли, отряхнул штаны и, указывая пальцем на город, громким голосом поучительно произнес:
— Ослы вы этакие, видите, что делают противники братства! Даже я дал маху. А теперь… кто против братства, пусть идет себе вниз, в город, к усташам, скатертью дорожка!
Любовь и ревность
Когда командир Коста приказал распределить группу пленных итальянских солдат по селам освобожденной территории, чтобы дать беднягам возможность заработать себе на кусок хлеба и прокормиться, их размещение было поручено отделенному командиру Николетине Бурсачу.