— Смотри, смотри, сутулый черт. Я не я буду, если тебе комиссар за это не намылит башку.
На концерте, в набитом до отказа классе сельской школы, Николетина, сидя рядом с комиссаром, спокойно слушал декламацию и пение — вещи, знакомые ему по начальной школе. Но когда поднялся занавес и началась пьеса, он нахмурился и вытянул шею: ничего подобного он еще не видывал. Через несколько минут у него вырвалось:
— Гляди-ка, в штатском-то — Гимназист наш.
— Да, учителя играет, — шепотом объяснил комиссар.
Чем дальше развивалось действие, тем мрачней и мрачней становился Николетина. Наконец, окончательно и бесповоротно узнав в «шпионе» Йовицу, он стиснул челюсти и пробурчал себе под нос:
— Гм!
— Ты что? — сжал его руку комиссар.
— Ничего.
До самого конца спектакля слышались страдальческие Николины вздохи и скрип стула под ним, а когда над «убитым шпионом» Йовицей опустился занавес, Николетина шумно поднялся, непонимающе глянул на радостно оживленного комиссара, желчно плюнул и кинулся куда-то к дверям, очумело расталкивая всех.
— А ну, с дороги, чего вылупились!
В темноте он прошел в расположение роты, забрался в сарай и натянул на голову сложенное вдвое одеялишко, только бы не слышать доносившегося из школы пения. Заснуть никак не удавалось, и долго еще из его груди вырывалось мучительное и сдерживаемое:
— Гм!
Три-четыре дня после концерта Николетина избегал встреч с Йовицей, а на Гимназиста посматривал только издали, украдкой и со странным недоумением. Видно было, что он молча страдает от какой-то тайной муки.
— Не иначе как сейчас новолуние, потому и наш Ниджо туча тучей ходит, — подмаргивал исподтишка долговязый Танасие Буль, стараясь, чтобы его не услышал расстроенный пулеметчик.
Лишь перед самой атакой на Старый Майдан, когда рота отдыхала в густых дубовых зарослях, Николетина и Йовица случайно оказались наедине, в стороне от остальных.
— Вот ты как, значит, Бранкович ты этакий? — уставился на Йовицу пулеметчик, с притворным спокойствием выпуская целое облако табачного дыма. — Товарища, значит, предавать, да?
— Что ты еще выдумал? Какого товарища? — сдвинул брови Йовица.
— Ты мне из себя богородицу не строй, — холодно процедил сквозь зубы Николетина. — Знаешь, о ком я говорю, — о Гимназисте. Или забыл, что в школе было?
— Так это ты о представлении, о нашей пьесе! — догадался Йовица, но Никола оборвал его еще грубее:
— Да, об этом самом! И не егози! О твоем шпионстве.
— Так это же было представление, сам знаешь.
— А почему именно ты, мой ближайший сосед, вызвался шпиона представлять? Ни за что поумнее не взялся?
— А что тут плохого? И Гимназист вон представлял, ты же видел…
— Это тебе твой курносый нос представлял! Гимназист и там, перед школьниками, говорил то же самое, что нам в роте говорит, — о море, о книгах, о науке. Ничего он не представлял. А ты и эта потаскуха Танасие Буль только и думали, как бы погубить парня. И погубили, клянусь богом.
— Да Ниджо, это же шутка! Вон он, Гимназист, живой и здоровый, а вот и мы — как были партизаны, так и остались.
— Эх, не совсем это так, — серьезно и горько сказал Николетина. — Ни он для меня не живой, как раньше, ни вы двое больше… Знаешь, я только сейчас разглядел: не курносый у тебя нос, а шпионский, самый настоящий шпионский, который всюду пролезет и все пронюхает. Только после этого представления мне стало ясно, какая ты двуличная душонка, настоящая лиса.
— Ей-богу, Ниджо, либо ты с ума сошел, либо все это какая-то дурацкая шутка.
— Дурацкая шутка — то, что было в школе, — оборвал его пулеметчик. — На глазах у всей роты, у всей молодежи превратиться в бандита, в шпиона и убить единственного школяра в роте, единственного нашего выучившегося деревенского мальчишку! Или слишком много у нас таких, а? — Николетина воинственно нахмурил брови. — Что ж вы на меня не пошли, будь вы неладны, на пулеметчика, вы б у меня узнали, почем фунт лиха! Мне бы во сто раз легче было вам простить, если б вы мне голову сняли, а не этому мальчишке. Школяр с карандашом, с книжкой, так и давай на него, да?
— Но, Ниджо, мы же представляли, как фашисты…
— Кого б вы там ни представляли — маху вы дали! Зачем нашему народу, да и мне вместе с ним, знать, что на свете есть такие скоты, которым ничего не стоит загубить ученого человека, застрелить ни в чем не повинного учителя посреди школы, перед детишками? Зачем это нам?