— Ну, чтобы лучше бороться, чтобы, так сказать… — замялся Йовица.
— Чтобы лучше бороться? Слушай, Йован, у меня руки на пулемете стынут, как я об этом вспомню. Так и думаю: раз такое есть где-то на свете, между живыми людьми, — значит, и в нас оно может проникнуть и заползти. Мы ведь тоже из плоти и крови. Коли ты согласился такое представлять — значит, зло не дремлет, а так и пробирается повсюду, так и подкапывается…
— Эх, Ниджо, нашел чего бояться!
— Ей-богу, боюсь, брат, — теперь уже спокойнее, озабоченно признался Николетина. — Врага, что атакует с той стороны, можно остановить пулеметом, но отрава, яд… как ты загородишь этому дорогу? Так вот глянешь когда-нибудь, а твой лучший друг… Хватит тебе, это не шутка… Вот я в бою под Чараковом недавно поджег дом, оставил кого-то без крова. Теперь спрашиваю себя: где приютились детишки того человека?
— Да чего тебе думать об этих бандитах из Чаракова?
— Вот я и говорю, что яд действует, — опечаленно закивал Николетина. — Действует, действует и никого не щадит. Как от него защититься, один бог знает.
Спустя несколько месяцев после концерта Гимназист погиб в бою за укрепленный пункт Черные Воды. Притихла рота после его похорон, но больнее всех, казалось, было новому командиру — Николетине Бурсачу, его добровольному покровителю. В лагере он обычно молча сидел где-нибудь в углу, не переставая курил и будто искал кого-то блуждающим взглядом.
Видя его в таком состоянии, товарищи не поминали при нем о Гимназисте. Однажды, сидя с Йовицей на пригорке около Оканова Бука, Николетина сам заговорил о нем.
— Наворожили вы на том представлении моему несчастному Гимназисту погибель.
Йовица изумленно откинулся.
— Да-да, наворожили. Играют дети в войну, она и приходит, так и вы.
Расстроенный Йовица молчал, не зная, что ответить, а Никола продолжал, не заботясь, слушают его или нет:
— Когда он в вашей пьесе должен был погибнуть, я сразу понял, что это с ним и в самом деле случится, и заныло у меня сердце. И вот сейчас — жив я, здоров, иду с ротой, как раньше, а на душе у меня так, будто потерял запасной диск от пулемета. Я не дурак, я понимаю, что диск — одно, а веселый мальчишка-грамотей — совсем другое, но все-таки… Бедный мой Синенький!
Контроль в Бихаче
Прошло несколько недель после освобождения Бихача, и командир Николетина Бурсач вновь оказался со своей ротой в таком важном сейчас городе на реке Уне.
Весь город под тонкой снежной пеленой. Тишина такая, что кажется, будто ты оглох, и недоверчивый командир подозрительно озирается и простуженно хрипит, обращаясь к взводному Ежу:
— Йовица, что это Бихач притих, как все равно ребенок, когда обделается? Не рассыпаться ли нам, а то глядишь, дадут очередь из окон, поздно будет.
Месяц назад, в начале ноября, когда партизанские бригады готовились к штурму города, Николетина первый раз в жизни очутился под Бихачем. Политический комиссар бригады произнес перед партизанами речь о годовщине Октябрьской революции, которая произошла седьмого ноября. Он упомянул и о тяжелых орудиях крейсера «Аврора», и о штурме царского Зимнего дворца. У Николы в грохоте и сумятице двухдневных боев за город смешались в одну кучу Бихач и Петроград, октябрь и ноябрь, пушки «Авроры» и партизанские минометы. Когда в конце концов, закопченный и грязный, он вломился в монастырь благочестивых сестер в самом центре Бихача, ему показалось, что это и есть тот самый знаменитый Зимний дворец — ни больше ни меньше! Он пришел в себя лишь тогда, когда вокруг испуганно затрепыхались черные одеяния монахинь.
— Тьфу ты, нечистая сила. Давай, Йовица, выбираться из этих юбок, пока живы! Не смыслю я ни бельмеса ни в женщинах, ни в законе божием.
И даже несколько дней спустя Николетина, проходя мимо монастыря, каждый раз кривился и отворачивался, как от погреба с протухшей кислой капустой.
— Вот говорят — Зимний дворец, Зимний дворец! А как попадешь туда — из бабьих юбок не выпутаться.
Сейчас, когда Николетина второй раз попал в Бихач, город показался ему каким-то необычайно торжественным и спокойным. То ли из-за выпавшего утром снега, то ли из-за чего другого — командир и сам не знает. Но, как всякий настоящий солдат, он недовольно косится на всю эту тишь и красоту.
— Гм, вот штатская жизнь, заснули они все тут, в тылу, что ли?