Начальник станции, хромой Душан, человек в годах, всю душу отдает своей работе. Умеет он утешить и горьких матерей, которые пришли узнать, нет ли весточки от сынов, сердечно поговорить с молодой женщиной, тоскующей по мужу, а сегодня вот успокаивает загрустившего старика — ушел его внук без спроса в бригаду и молчит, паршивец, ни звука.
— Словно дома у него пень старый остался — не дед. А, товарищ Душан?
— Э, дорогой мой старикан, сам знаешь — молодо-зелено. Наберется и он ума-разума, как потопает подольше по свету. Да вот оно, принесли почту — может, и для тебя что отыщем.
— А ну, Душан, погляди, дай бог тебе здоровья, может, мне и полегчает.
Душан подымается со своего места и кричит в открытую дверь:
— Эй, Белач, Гончин, — сюда.
У командира двое связных — пятнадцатилетний Джюраица и тринадцатилетний Милорад, но при посторонних он никогда не называет их по именам, а только по фамилии — для официальности.
— Слушай, хозяин, не видал Белача?
— Да вон он, на речке, — с девками лясы точит, — отвечает кто-то со двора.
— А этот, меньшой, Гончин?
— Да и он туда побежал… хочет у большого подучиться.
— Что б его черт подучил! Видал, дед? Погоди-ка.
Командир ковыляет по двору и орет в сторону потока, откуда доносятся удары вальков:
— Джураица, чтоб тебя черти съели, гони сюда! Я вам покажу «царя Душана».
Лоботрясы и острословы из тыловой команды давно пришили начальнику «реалки» прозвище Царь Душан. За глаза так зовут его и мальчишки-связные, да он и сам не прочь иногда угрозы ради воспользоваться своим прозвищем. А кто же он, как не царь — о чем разговор!
Душан берет со стола пачку писем и вздыхает:
— Потерял я, старик, очки. Придется нам подождать моих обалдуев. Они посмотрят, кому нынче письма. Все эти в наше село. Есть и газеты, и радиосводки…
Начальнику неохота признаться старику в своей неграмотности, и поэтому он берет в руки какое-то письмо, отодвигает подальше от глаз и прикидывается, будто пытается прочитать:
— О-б-бе… А, что б тебе пусто — ничего не вижу… Уж не той ли это Милевуре Декичевой? Да только к чему бы это ей такое большущее письмо… А это кому? Какое-то вроде толстое, а маленькое, должно быть, мельнику Джукану. Сын у него в Первой Краинской, в третьем батальоне.
— Там и мой Милош, рана моя горькая, — вздыхает дед.
— Э, тогда жди весточку и о нем, — подбадривает его Душан, да и сам оживляется. — Там и наш Жалобный Джура, знаешь, этот Джура Векич — он всем из нашего села письма пишет.
Джура был широко известный деревенский острослов, и, так его перетак, не было драки, кражи или еще какого «озорного» события, чтобы он не сложил о нем частушку. Ругали его, грозили, доходило дело и до тумаков, но только все напрасно. Джура гнул свое:
— Все это — даром. Когда меня возьмет за живое, будто мурашки пойдут по телу, тут же и сочиню песенку — будь что будет, хоть убей.
С тех пор как началось Восстание и Джура «встал в строй», в село из его части приходили «жалобные» поэтические письма, от которых на глазах проступали слезы: и у того, кому письмо было адресовано, и у «грамотея», что вслух читал его, и у остальных слушателей. Не было в этих письмах прежних шуточек и прибауток, переменился Джура, словно на Косово поле ушел со своей дружиной.
— Бона, видите, и это письмецо Джура сочинил, — угадывали в селе уже с первых слов, и тогда письмо переходило из рук в руки, гуляло по крестьянским сходам, кружило и без конца читалось, пока все не забывали, кому оно, по сути дела, было адресовано. Конверт обычно теряли сразу же, и письмо превращалось в партизанскую листовку, в песню, которая предназначалась каждому, кто сердцем был связан с народными воинами.
И так вдруг нежданно-негаданно бывший весельчак и задира превратился в Жалобного Джуру…
Во дворе послышался конский топот. Джураица и Милорад, сидя на крупе сивого мерина, подгарцевали к самому порогу станции.
— Давай сюда, кавалеры. Разве так положено относиться к воинским обязанностям?
— Купали коня, товарищ командир.
— Ладно, ладно, знаю я это купанье. А ну взгляните, нет ли чего для деда Басы.
Мальчонки бросились — кто быстрей — к письмам. Милорад подбежал первый и радостно объявил:
— Вот оно! «Товарищу Василию Бариловцу, село Верхнее Калинье…»
Старик скинул длинный кожух и растроганно запричитал:
— А, слышал, Душан, Василием называет, и еще товарищем! Вот как уважает меня внучек. И адресу мою знает: село, пишет, Верхнее Калинье. Гляди-ка, и село свое, родненький, вспомнил.