Четники безуспешно оплели своими засадами все хуторки и дороги около ущелья и хватали подозрительных. И вот однажды вечером в штаб Раде примчался родственник Тешановича и, едва переводя дыхание, глотая слова и сбиваясь, рассказал, что Баук заночевал в заброшенной хижине по соседству от штаба.
Схватив крестьянина за воротник куртки, Вранеш впился в него взглядом и спрашивал строго и злобно:
— Ты его видел, ты, своими глазами?
— Видел! — испуганно подтвердил крестьянин. — Их там несколько человек.
— Все там, если так. Сколько их, сосчитал?
— Я почем знаю! Видел двух или трех возле хижины, чистили пулемет.
— А Баука ты узнал?
— Кажется, и он был, — бормотал крестьянин уже не столь уверенно. — Кто же впотьмах разглядит, я был далеко, за деревом. А братьев Еличичей я бы узнал среди сотни — на обоих кожаные шапки.
Крестьянина оставили проводником и тут же разослали связных, чтобы собрать отряд.
В ясную лунную ночь четники, побрякивая оружием и переговариваясь шепотом, окружили широким кольцом поляну, где стояла одинокая пастушья хижина. Наконец после долгих обсуждений они медленно двинулись к домику. Перед самой зарей часовой Баука, один из Еличичей, почувствовал смутную тревогу. Прохаживаясь перед хижиной, он напрягал слух, чтобы уловить редкие и непривычные шорохи в напряженной тишине этой прохладной ночи. Месяц зашел, и перед рассветом тьма сгустилась, застилая глаза. Ежась и шмыгая носом от холода, паренек без всякой видимой причины загрустил, припомнил расстрелянных родных, и ему стало неуютно здесь одному, без брата. Ночь. Во мраке словно подстерегает что-то опасное, мерещится всякое. Как было бы хорошо, если б рядом оказался брат.
«Что это? Будто ветка хрустнула? — вздрогнул парень. — Надо бы разбудить Баука. Что-то мне нынче боязно, дрожу, как заяц. И все вспоминаются родители да погибшие и умершие. Нехорошо это…»
Где-то в глубине леса заржал конь, и этот звук наполнил душу часового тревогой. Он поспешил к хижине и в самых дверях столкнулся с Бауком.
— Что это, конь? — шепотом спросил Баук.
— Конь, и в лесу что-то, кажется мне, неспокойно, подозрительно.
— Спрячься и наблюдай, пока мы положим Хайро на носилки. Неужели, черт возьми, нас нащупали? Дело дрянь, на таком открытом месте…
Но стоило бауковцам с носилками показаться на пороге, их встретил сильный залп и заставил отступить обратно в дом. Вскидывая автомат, Баук словно мимоходом напомнил:
— Не говорил ли я вчера, что надо домишко приспособить для обороны? Видите, как бы сейчас нам это пригодилось. — Затем коротко подытожил: — Будем отбиваться, а когда стемнеет, попробуем на прорыв.
С носилок отозвался Хайро, суровый и немногословный, как всегда:
— Вы поступайте как лучше, а обо мне не заботьтесь — у меня револьвер.
Незаметно и быстро мгла рассеялась и отпрянула за край мрачного дубового леса, оставив на середине большой поляны серую покосившуюся избушку, срубленную из толстых еловых кругляков. Чувствовалось, что тот, кто укрылся в ней, готовится к решительному удару. Попрятавшись за деревьями и большими камнями, четники не сводили глаз с этого убежища, такого одинокого, но и грозного.
Баук оборонялся словно бы нехотя, время от времени небрежно отвечая на залпы отдельными выстрелами, и четникам казалось, что у невидимого врага или недостаточно патронов, или — чего они особенно боялись — он опять готовит один из своих неожиданных и смелых выпадов, которые его всегда спасали. Поэтому, чтобы приободрить себя, они вслепую безжалостно строчили по хижине из пулеметов и винтовок, радуясь, что впереди еще целый день, ясный и светлый, а днем, конечно, Баук не станет пробиваться.
Укрывшись в овраге, окруженный связными и арьергардной ротой, Вранеш руководил «операцией», нервозно вышагивая по мягкой, усыпанной хвоей земле и разбрасывая вокруг недокуренные сигареты. Где-то глубоко в нем, постоянно и не затухая, тлел словно уголек страх, что Майор каждую минуту может прорваться через этот ощетинившийся враждебный ельник и он, Вранеш, опять окажется с ним один на один, брошенный всеми.
Лихорадочно возбужденный, с ввалившимися глазами и пересохшими губами выглядывал из-за поваленного дуба воевода Раде. Шагах в двухстах или трехстах перед ним, словно бы оглушенная пальбой, молчала зловещая хижина. На таком расстоянии отчетливо было видно каждое бревнышко, узенькое темное оконце и щели на покосившейся крыше, и все же она казалась воеводе далекой и неприступной крепостью, еще более страшной из-за того, что с виду была такой невзрачной. Его отделяла от нее только чистая зеленая полянка, на которой здесь и там белели камни. И в то же время это был бесконечный и непреодолимый путь, его могла перелететь только смерть, молниеносная, как человеческий взгляд, или тот, кому во всем везет — Баук.