Николетина вынул из кармана большой нож и в замешательстве уставился на ее ногу.
— Пори до самого бедра, но только по шву, чтобы можно было потом сшить.
Весь в поту, дрожащими руками Николетина начал пороть штанину. Под его пальцами засветилось оголенное бедро, круглое и белое. Он замер, сердце колотилось у него где-то в горле.
— Выше, выше, до самого бока!
Парень смахнул пот со лба и стал пороть еще осторожнее и трепетнее, пока под ножом не показался краешек голубой шелковой материи, плотно охватывавшей крепкую девичью ногу. Николетина отшатнулся, залившись краской, будто увидел девушку голой-голешенькой.
— Ну вот, готово! — пробормотал он, отводя взгляд в сторону.
Слушая указания Бранки, он перевязывал и стягивал ногу окровавленным бинтом, лишь наполовину соображая, что делает. Перед ним то явственно, то смутно мелькал краешек голубого шелка, еще больше одурманивая его и смущая. Закончив перевязку, Николетина с трудом перевел дух и устало опустился на землю, словно это ему самому врачевали какую-то неведомую рану, от которой у него помутился перед глазами белый свет.
— Я прямо чувствовала, что ты появишься, — пробудил его Бранкин голос. Голос животворный, рассеивающий мглу и поднимающий из мертвых.
Николетина видел перед собой милые улыбающиеся глаза, в которых сосредоточился для него целый мир. Словно издалека до него донесся и его собственный голос, изменившийся и хриплый:
— Я бы все равно вернулся, если б увидел, что тебя нет в роте.
— Знаю.
— Откуда?
— А кто укрывал меня на Новской Планине каждую ночь, кто запрещал отделению ругаться, кто предложил, чтобы мне отдали шинель итальянского офицера, кто… Все я вижу и знаю.
Пойманный, как мышь в мышеловку, Николетина только пролепетал:
— Да это все Йовица сутулый старается. Наделает глупостей, а Николетина отвечай.
— Уж будто так? — лукаво прищурилась девушка и вдруг, сунув ему под шапку руку, провела пальцами по волосам. Вместе со свалившейся шапкой само небо будто накренилось и рухнуло в траву.
— Ниджо, страшный Ниджо, пулеметчик с голубиным сердцем.
Потрясенному Николетине показалось в этот миг, что он и впрямь голубь, самый настоящий ручной голубь — один из тех, которые сидели когда-то на нижних ветках тенистого ореха перед школой. Вот только откуда у голубя пулемет с точеной смертоносной мушкой прицела, перебегающей по темным фигуркам усташей, что рассыпались по краю поляны?
Разрываясь между несоединимыми образами, которые вели в нем безмолвную борьбу, он осторожно поднял девушку на руки и понес. Тщетно она противилась:
— Ты меня только поддержи, а я сама как-нибудь дойду!
Он шагал через лес, сильный, твердый и решительный, настоящий воин и защитник. А девичья рука, мягко обвившаяся вокруг его шеи, непрестанно напоминала, что где-то глубоко в груди у него трепещет и воркует незабвенный голубь с нижней ветки школьного ореха, голубь, до которого любой парнишка мог дотронуться рукой.
Суровое сердце
На тесном дворе с упавшим забором, перед обветшалой и покосившейся бревенчатой избушкой пулеметчик Николетина прощается с матерью. Сегодня истек его краткосрочный отпуск, и он спешит еще засветло присоединиться к своей части, которая в это время сражается, по всей вероятности, где-то возле Ключа.
Сухое холодное утро поздней осени, солнца нет и в помине, да к тому же еще беспрестанно дует ледяной ветер. Маленькая, щуплая Николина мать сжалась в комочек и втянула голову в воротник просторного мужского пальто. Рядом с рослым и угловатым Николетиной она похожа на озябшего ребенка.
— Ниджо, яблочко мое, побереги ты себя там, — заботливо напоминает мать, дрожа от холода, старческой тоски и предстоящего одиночества. Она говорит, не подымая глаз, и смотрит куда-то на его заплатанные колени. Она знает, что если взглянет сыну в лицо, то непременно заплачет и забудет все советы, которые нужно дать ему перед расставанием.
— Да ну тебя, мать, что мне еще и делать, как не беречься, — досадливо морщится хмурый Николетина и старательно застегивает туго набитый военный ранец, из которого выглядывает промасленная бумага.
— Смотри, золотко мое, будь умницей, — кротко говорит старуха, глотая подступающие слезы, и снимает какую-то нитку с его кургузой помятой шинели. Но Николетина опять раздраженно обрывает ее:
— Да перестань ты, мать! Ясное дело, не дураком буду, а умным. Что это с тобой сегодня?
Привыкшая к его крутому нраву, старуха не сердится на резкие ответы сына и продолжает свои напутствия, все время боясь, что забудет сказать самое важное. С тех пор как началось Восстание, это случается с ней постоянно.