— На, товарищ, поешь.
— Не хочу! — отрезал Николетина и отвернулся от тарелки, а у самого рот наполнился слюной. Ел он последний раз вчера утром.
— Бери, бери, ешь! — примирительно сказала бабка, ставя тарелку возле нею на бревно.
Николетина, нахмурившись, искоса оглядел тарелку с едой и опять отвернулся.
— Пропади она пропадом, твоя мамалыга. Им снеси, на дорогу, они небось тебе милее, чем наша армия.
У бабки рука так и застыла, и ложка упала в горшок. Задетая за живое, она медленно подняла взгляд на партизана.
— Эх, сыночек, не надо так. Они нам какую беду принесли, а ты — подавай им обед! Или я хуже всех под Грмечем?
— А что ж ты нас тогда костишь? Мало нам немцев, еще и ты — «удрали»! Лучше бы и мне остаться под Бенаковцем.
Бабка понурилась над горшком и начала всхлипывать:
— Да не корю я вас, сыночек, это горе меня одолело, а ты сразу и… Вот до чего дожила — партизан из моих рук не хочет ложку мамалыги взять, будто я чумная какая.
Тихонько всхлипывая, бабка вытирала мокрые глаза, да и Николетина виновато примолк и хмуро воззрился на тарелку с мамалыгой, а потом поставил ее на колени и медленно стал есть.
Старуха еще долго утирала покрасневшие глаза, ворошила костер и озабоченно разговаривала с детьми, а когда подошли какие-то люди и сказали Николетине, что рота его находится у бенаковацкого склада, старуха ушла в шалаш и вернулась оттуда с новой личанской шапкой.
— Вот, товарищ, это у меня от сына, он в плену еще с той злосчастной королевской войны, — невесело сказала она, протягивая Николетине шапку. — Носи на счастье, сынок.
Застигнутый врасплох, Николетина принял шапку, не догадавшись поблагодарить, нахлобучил ее и поднялся, вскидывая ручной пулемет на плечо.
Уже уходя, он припомнил что-то и, обернувшись, сказал бабке Тривуне:
— А ты думаешь, я и вправду сержусь? И у меня мать есть. Теперь она, как и ты, где-нибудь под елкой.
Как Николетина удивился
До чего все-таки трогательно слушать и смотреть, как молодые бойцы нашей роты, до недавнего времени пастухи и поденщики, восторгаются, когда им рассказываешь о необычных вещах на свете. Изумляются люди, да и только.
— Ого, неужто слон такой, побойся бога, братишка?! — удивляются они, когда им рассказываю, например, про слона. Если заведу речь об Эйфелевой башне, отказываются мне верить и с сомнением вглядываются в облака, а когда описываю Великую китайскую стену, у них просто-напросто вырываются всякие устаревшие религиозные восклицания:
— Ох, пресвятая богородица!
— Святая Петка, вот так огромадная работа!
Тут я, понятное дело, расту в собственных глазах и прямо-таки чувствую, как честолюбие щекочет меня с той стороны, откуда у павлина растет хвост, а бойцы, опять же, забывают, что однажды ночью я поднял в роте настоящую тревогу из-за теленка, шуршавшего в кукурузе, и удивленно пялятся на меня, точно порываются сказать: «Э-э, хорошо тебе, раз знаешь всякую такую всячину!»
Даже повар уважает меня за «ум», всегда дает выскоблить котел и удивляется:
— Да, брат, ничего не скажешь, ты человек с большим понятием, нужный для революции, когда столько всего знаешь. Потом невесело добавляет: — Была бы и от меня какая ни то корысть, не будь я такой великий пролакатор.
— Хочешь сказать — провокатор, — поправляю я.
— Ну да, браток, пролакатор, — продолжает он. — Сколько б ни заработал, все пролакал, пропил в корчме.
И так я блистал вплоть до того дня, когда в нашей роте появился этот проклятый Николетина, командир пулеметного расчета.
Кого угодно я мог занять своими рассказами, но не его, проклятущего личанина, повидавшего чуть не весь белый свет и ничему не удивлявшегося.
Однажды, только я завел с какими-то связными разговор о слоне, как вдруг Николетина, этот увалень и соня, пробубнил из угла:
— Видывал я слона!
— Слона? — поразился я. — Ну и как, удивился, когда увидал?
— Чему там удивляться, не медведь же он! — ворчит в ответ Николетина. — Животинка, братва, что и все остальные.
— Но ты видал, какой он громадный?
— Огромадный, — соглашается Николетина, ковыряя в носу.
— А бивни каковы, а хобот! — подзадориваю я.
— Ну да, брат, таким его сотворило.
— Это еще ничего, — переношу я огонь на другой объект. — А вот что бы ты, Николетина, заявил, коли б увидал говорящую птицу попугая!
— Слыхал я и его, — бормочет Николетина.
— Ну, и что скажешь, а? — восклицаю я.