– Чего же ты, папаша, не запрятал библиотеку куда‑нибудь подальше? – спросил один из куривших.
– Не запрятал!.. – с досадой ответил сторож. – А куда ее спрячешь? Их вон сколько, шкафов‑то! Добрый десяток наберется. Фрицы как зашли в станицу, так комендант их все ключи у меня отобрал. Понавели, коней в классы… тьфу! А еще говорят, мы, германцы, культурные люди…
– Культурные, папаша, не те германцы, которых ты видел… Этих культурой не прошибешь… Им подавай побольше «яйки, курка, шнапс», – заметил, подходя к ним Остап.
– Да уж это так, сынок, – согласился сторож и тут же доверительным тоном сообщил, что часть книг у него все же припрятана. Не одну ночь он со старухой своей перетаскивал их на чердак дровяного сарая.
Оставив курильщиков и сторожа, Остап постучал в дверь к оружейницам и, не дождавшись ответа, вошел. В общежитии было тихо. Девушки, окружив коптилку, занимались каким‑то шитьем и, как показалось летчику, скучали. Таня на секунду подняла голову. Глаза ее блеснули из‑под светлых длинных ресниц, и вся она как‑то преобразилась. Остап заметил это.
Присев на табурет, он взял лежавшую тут же на нарах балалайку о двух струнах и весело повертел в руках. О, это был необыкновенный инструмент! В свое время, правда, он числился обыкновенной балалайкой, но однажды при перебазировке с ним произошла авария – отломался гриф. В полевых условиях да еще при отсутствии мастеров – дело почти непоправимое. Видя печальные лица девушек, плотник авиаремонтных мастерских пообещал им приладить новый гриф, от которого, как заверил он, «балалайка зазвучит райскими звуками, не хуже любого органа». Заказ действительно был выполнен на совесть.
Плотник, которому, очевидно, надоело ремонтировать столь прозаические вещи, как побитые самолетные хвосты, решил на сей раз блеснуть своим талантом. Он соорудил гриф, верхушка которого должна была изображать не что иное, как сладкозвучную лиру. Не его вина, что вместо лиры получилось что‑то вроде клещей, которыми дергают гвозди. Тем не менее инструмент стал великолепным. Если бы к тому же он приобрел и обещанное райское звучание, тогда и вовсе не имел бы себе равных. Но балалайка, как выразился техник Ляховский, «потеряла эмиссию» и начала издавать звуки самые невероятные: она то шипела, то охала, но ожидаемых сладчайших звуков упорно не издавала. Когда Остап, выпятив губы, ударил по струнам, кстати сказать, изготовленным из трофейного кабеля, и затянул трагическим голосом «Разлуку», девушки не выдержали, расхохотались. Взглянув на Таню, Остап разошелся и попытался сыграть «Польку‑бабочку», чем вызвал новый взрыв хохота. Конечно, поплясать девушки были не против, но вспомнили, что единственный в полку баянист – механик Левченко еще с утра уехал на вынужденную посадку и до сих пор не вернулся. Таня, правда, сообщила, что в сарае, напротив школы, где лежат дрова, стоит в углу заброшенное пианино, но что за польза от него, если играть на нем некому.
– Как некому? – воскликнул Остап. – Да я сейчас вам такого маэстро доставлю… Васю Черенка! Да он… Собирайтесь‑ка поживее и захватите с собой лампу. А я мигом… – и он, вскочив с табурета, юркнул в дверь.
Минут десять спустя в дровяном сарае было уже светло. Фитиль, заправленный в сплющенную снарядную гильзу, осветил нагроможденную в углу рухлядь, из‑под которой виднелся черный корпус инструмента, покрытого слоем пыли и мусора. По следам, оставленным на крышке, было заметно, что пианино продолжительное время служило местом ночлега для кур.
Осмотрев импровизированную эстраду, Черенок открыл пианино, пробежал пальцами по ободранным клавишам и покачал головой. Струны и пели, и звенели, и стонали, словно обижаясь на свою судьбу. Летчик уселся на пустой ящик, с минуту, словно нехотя, перебирал пальцами, затем заиграл. Старый школьный сарай наполнился чудесными звуками, и вокруг сразу стало как‑то уютнее и теплее. Черенок играл с воодушевлением. Огрубевшие пальцы, привыкшие за время войны больше к гашеткам пушек, чем к клавишам фортепиано, с каждой минутой делались гибче и чувствительнее. И никто уже не замечал, что пианино расстроено, что струны дребезжат и хрипят.
– Вася! Да ты же настоящий музыкант! – восторженно воскликнул Оленин, после того как Черенок мудреным пассажем закончил второй «Славянский танец» Дворжака.
– Теперь про Днипро!
– Нет, раньше о Волге!
– Вася, джан, сыграй лучше «Ереван мой Милый»!.. – посыпались со всех сторон восклицания.
На огонек в сарай собрались почти все люди полка, свободные от работ и дежурств.