Так думал Глазков, томим непроходящим ощущением какой-то недостаточности, неудовлетворенности. Думал, глядя бесцельно на далекий звездный небосклон.
Заря давно погасла. Спали поля, окутанные благоуханным сумраком. Сумрачно было и неладно на душе.
— Что же ты замолчал, Павел Касьянович? Рассказывай, кого ты знаешь, кто умеет так хитро и ловко путешествовать по жизненным колдобинам. Это ж интересно!..
— Да как вам сказать... Я ведь не то, чтобы в плохом понимании... Жизнь — такая штука... На одном энтузиазме ее не построишь, это еще Ленин говорил. Человеку нужна и личная выгода. Конечно, есть всякие там романтики, блаженные — этих считать нечего. Умные люди добиваются славы и власти. Они-то и приносят пользу себе и государству. Пусть попробует кто собак на них напустить!.. Не выйдет. На таких людях мир держится, на делах их держится.
— Так-то так, но дела тоже можно делать по-всякому...
— Понимаю. Вы хотите сказать: один, мол, работает по охоте, другой — из-за денег, третий — еще из-за чего-то... А какое кому дело в конце концов? И кто выложит о себе истинную правду? Дураков мало клепать на себя... Много ли вы таких встречали? Чужая душа — потемки. Сам черт в ней заблудится... Вот и пойди разберись, из-за чего кто потеет на работе…
«Фнло-о-ософ!» — помотал головой Оленин. Он надеялся, что Глазков заведет разговор об артельных делах, о людях, даст какой-нибудь умный совет. Где ж еще, как не на свободе, поговорить по душам? Но, как сам он убедился, Глазкова интересовали артельные будни столько же, сколько китайские праздники, скажем, бабку Верблюжатиху...
«А может, Глазков не особенно распространяется из-за скромности? Опасается, как бы я не подумал о нем плохо? Мол, угостил председателя, а затем принялся ему сплетничать на отсутствующих людей... Вот уж напрасно!»
Глазков встрепенулся, махнул рукой.
— Где это говорится... То ли в Библии, го ли в Евангелии… Э! Да черт с ним, где бы ни говорилось... Вообще где-то сказано: «Не суди, да не судим будешь». Эге! Как бы не так! Вы сами небось чувствуете, что за жизнь у нас в деревне. Один другого поедом едят! А о таких, как вы или я, и говорить не приходится: успевай только кулаками отмахиваться… Мы для них, что кость в горле.
— Погода, Павел Касьянович, что-то ты не то говоришь… Получается, как в той солдатской притче: вся рота не в ногу, а один только ефрейтор... Вся деревня тебя ненавидит, один ты любишь своих односельчан.
— А на кой мне их любить? За что? За то, что слопать меня живьем готовы?
— Ты бы как-то поконкретнее... Кто хочет слопать тебя? По какой причине? Это вопрос серьезный! — ероша волосы, заметил Оленин.
— Куда еще конкретней! Когда слава обо мне загремела по всему Союзу, Крутая Вязовка локти было покусала от зависти. Не могли никак смириться с тем, что какой-то Пашка Глазков, который недавно бегал по деревне без штанов, вдруг взошел в гору, а они почему-то должны оставаться внизу. Уж так хотелось бы стащить его в свой навоз, так хотелось бы, да руки коротки! Я во как это чувствовал, и мне было еще более приятно. Потом женился я... Что тут поднялось! Как увидали, что жена Глазкова приметней всех в деревне, так зубами заклацали от зависти. А мне еще приятнее! Чего только не наговаривали, лишь бы опорочить чем-нибудь. Тут уж овечки показали клыки свои вовсю! И что бы вы думали? Почти добились своего: совсем было жену от меня отвадили. Марина до сих пор под их влиянием. То и дело повторяет, что я живу не так, как другие люди. А я не выл и не желаю выть по-волчьи! Я хочу по-своему, а не как другие, ленивые умом! Я не хочу, как другие, плестись в хвосте! А они это чувствуют и боятся, что я вновь вырвусь и буду над ними потешаться во всю власть своей души. Пока я огородник, им ничто. Но придет мое время! Я возьму свое. Назло всей этой Крутой Вязовке!
И Глазков с ненавистью швырнул головешкой в сторону деревни. Описав красную дугу, головешка едва слышно пшикнула в Ташумке. Оленин незаметно усмехнулся: в этом он увидел нечто символическое. Глазков помолчал немного, затем спросил:
— Как вы думаете, зачем я напросился сюда на огород?