— Пырля! Пырля! Поди, друг, сюда! Поди!
Следуя давно усвоенному правилу, гласящему: «Кто празднику рад, тот до свету пьян», Пырля сегодня, как, впрочем, и всегда, с утра был уже «на взводе». Но в дальнейшем, не получив необходимого «подкрепления», к обеду окончательно отрезвел и теперь толкался среди народа, мучимый жестоким похмельем, в надежде перехватить все же где-нибудь стаканчик-другой.
Шмыгая носом, он подошел к Никшутаму, дотронулся высохшей черной рукой до видавшего виды картуза.
— Аль звал? — спросил нетерпеливо, вперив в Никшутама слезливый, мутный взгляд.
— Да все хочу спросить тебя...— начал тот, но Пырля вдруг быстро обернулся и, шагнув торопливо в сторону навстречу Чеснокову, сдернул с облысевшей головы картуз.
— С праздничком вас, Дементий Яковлевич!.. — пролепетал угодливо.
— Здравствуй, Пырля! Тебя также поздравляю, — ответил Чесноков, приподнимая шляпу, а затем протягивая руку. В прищуренных глазах его появилась улыбка. — Ну, как твое хозяйство? Коровка как?
Пырля посмотрел печально в небо.
— Да ить, как хозяйство? Ежели доведись дело — оно бывает... И в частности...
— Что ты там бормочешь себе под нос? Я тебя спрашиваю, как успехи? Слыхать, коровенкой обзавелся? Правда купил?
— Купил... — отвечал со вздохом Пырля, глядя грустно на Чеснокова.
Вокруг них начал собираться народ. Подступил поближе и Никшутам. Силантий Трофимов, взяв за рукав Оленина, подмигнул в сторону Чеснокова. Они подошли, остановились возле него.
— Вот и хорошо, что купил корову, — продолжал Чесноков, — будешь пить молоко. Вместо всего прочего...
При словах «всего прочего» кадык Пырли судорожно прыгнул вверх-вниз и застыл, уткнувшись в потертый воротник.
Чесноков с трудом удержал улыбку.
— Смотри же, не вздумай молочишко продавать: сам пей, поправляйся…
— Это не мешает… Кожа одна да кости остались... — отозвался сочувственно Трофимов.
— Откуда салу-то браться? Хлеб сухой жует... — фыркнул Никшутам.
— Сухой, оно еще ничего, если бы не смачивал кое-чем!.. — намекнул теперь уж Оленин.
Никшутам презрительно сплюнул.
— Такой с голоду не помрет... Намедни только было сели со старухой пообедать, заходит... «Здрасьте!» — «Чего, — спрашиваю, — тебе?» — «Срочное дело. Очень важное». — «Ну, выкладывай, раз срочное». — «Долго, — говорит, — рассказывать». — «Тогда ладно, садись с нами обедать, что ли, а потом покалякаем». Накидала ему старуха щей миску — убрал за милую душу, еще накидала — и ту убрал... Похлебали, значит, ну, я и говорю: «Что ж, выкладывай давай, зачем пришел?» — «А ни за чем...» — «Как так ни за чем? Ты же сказал, у тебя дело важное?» — «А то не важное? Первый раз за целый месяц наелся досыта». Вы подумайте, а? Видали такого пройдоху?
Кругом засмеялись, но скорее одобрительно, чем порицающе.
Пока Никшутам рассказывал, Пырля глядел ему в рот. Ни одна черточка на его сморщенном лице не шевельнулась. Но когда раздался смех, морщины, словно по команде, тут же прыснули во все стороны и придали лицу совершенно новое, страдальческое выражение.
— Ну, ладно, Пырля, все это мелочи житейские! — сказал Чесноков. — Рад за тебя от души, что наконец ты становишься на ноги... Берись за дело и живи, как все люди живут. Берись по-настоящему.
— Я и то берусь... Авансик вот хотел попросить у вас... Не откажите, Леонид Петрович... — проговорил заискивающе Пырля, поворачиваясь к Оленину.
Глаза Чеснокова посерьезнели.
— Эти, друг мой, дела делаются не тяп-ляп. Давай после праздника потолкуем, не сейчас. Посмотрим, как у тебя с трудоднями, и вообще разберемся. И потом, зачем тебе вдруг аванс понадобился?
— На коровку...
— Как! — воскликнул Оленин.— Еще коровку?
— Ну, действительно, на кой ляд тебе две коровы? — спросил Трофимов.
— Так ведь потребности у человека растут! — подковырнул кто-то.
Пырля завертелся отчаянно туда-сюда, словно выискивая и не находя щель, куда бы нырнуть. Наконец промолвил едва слышно:
— Так у меня нету же никакой коровы...
Чесноков ахнул.
— Пропил, несчастный?!
— Нет, нет! Ей-богу же, не пропивал! Провалиться мне на этом месте!.. Лопни моя утроба! Не дожить мне до вечера, ежели вру!
В его гнусавом голосе было столько жалобной просительности, что Чесноков, махнув рукой, спросил с досадой:
— Так куда же корова девалась? Украли?
— Не-е... Я когда, стало быть, приглядел ее, то оказалось, средств моих того... маловато. Хозяин, значит, не уступает. А уж корова-а — загляденье! Мыкался я, мыкался, туды-сюды, никто в долг не дает... говорят, пропьешь!