Колхозники бывали здесь не раз во время строительства и на воскресниках, приходили и так просто, поглядеть. Но сейчас как бы вторично встретились со своим детищем, но уже подросшим, и посмотрели на него другими глазами. И, как часто бывает в минуты встречи, слова оказались лишними, сделалось тихо. Даже у ярых противников Оленина, отталкивавших руками и ногами начинания правления, глаза засветились гордостью.
Вдруг грянул мощный духовой оркестр: по радио транслировали из Москвы праздничный концерт.
Порогина открыла торжественное собрание. Зачитали список президиума. На трибуну встал Трындов и начал читать доклад. Его глуховатый баритон спокойно рокотал в переполненном зале. Под него, оказывается, неплохо дремалось... Оленин видел, что дед Верблюжатник, опустив на грудь лысую, поросшую редким мохом голову, прикорнул мирно у стены. Рядом в ожидании премии восседал, хлопая припухшими веками, довольный и гордый Битюг.
Поначалу сидели тихо, но дальше стали вести себя все шумнее и шумнее. В глубине зала переговаривались, прыскал смех. Порогина постучала карандашом по графину, требуя тишины.
— Бабка Глаша, это тебе Марфа стучит, — пряча улыбку в ладонь, сиплым шепотом сообщила молодая женщина, сидящая позади.
Но Верблюжатиха, не обращая внимания на сигнал, продолжала с соседками интересный разговор. Она была поражена обувкой Марины и теперь громко высказывала свои соображения. Уж больно по душе была ей сама Марина. Всем взяла. Сравнить не с кем! Разве что только себя вспомнишь в молодые годы... Других таких в Крутой Вязовке не было и нет. Может, подрастут еще, а пока нет.
— Бабка Глаша, а ты разве не вязовская? — спросила озорная молодка, прикрывая ладонью белозубый рот.
— И-и... Милая! Мы саратовские. Меня просватали из Хвалынска, когда мне неполных пятнадцать было...
— Бедная... Так и вышла замуж несмышленой? — заахали соседки.
— Не-е... Я на девятнадцатом годке пошла замуж.
— Чего ж это такая тянучка тянулась?
— Да все деда ждала, — вздохнула бабка. — Он в извоз дальний ходил на верблюдах...
— Значит, любовь у вас была? — спросила вкрадчиво та же белозубая, озорная молодка.
— Известно, любовь. А как же? Человек сразу может прийтись человеку нравом или по внешности... Вестимо!.. А по внутренности, как узнаешь скоро? Только у нас не было слабости, невыдержки. Это вы, сороки, еще школу не кончаете, а у вас уже на душе — сердце... Потому у вас все быстро. То есть, тянет природное явление...
Женщины, багровые от сдерживаемого смеха, громко прыснули. На них зашикали. Шум еще больше. Оленин поднялся, сделал знак Трындову. Тот замолчал. Оленин покачал укоризненно головой, сел на свое место. Доклад продолжался.
Но всему бывает конец. К потолку рванулись бурные хлопки. Разбуженный дед Верблюжатник вскочил спросонья и бух головой в спину Битюгу. Тот в сердцах толкнул его назад, дед плюхнулся на стул, опять вскочил, не поймет, что случилось. Битюг, ругнувшись приглушенно, оставил деда и повернулся к сцене, где началось вручение премий. Но дед мешал слушать, все вертелся, искал свою шапку, которую какой-то озорник поднял с пола и привязал сзади к его же хлястику.
Премированные расселись в первом ряду вместе с Трындовым и Олениным. Радий их сфотографировал. Не было почему-то только Павла Глазкова. Предназначенную ему премию хотели передать Марине, но она категорически отказалась.
Окна затемнили и началось кино. Оленин пригласил Трындова и нескольких правленцев в библиотеку, где Лиза Куз и Порогина приготовили закуски. Вышли из библиотеки порозовевшие, разговорчивые.
После кино раздвинули стулья для танцев. Колхозникам постарше почет: посадили у самой сцены, молодежь толпилась возле выхода в ожидании начала небывалого в Крутой Вязовке бала с участием руководителей.
Бал открыл Радии. Поддернув деловито штаны, прорычал свирепо баянисту:
— Эй! Ну-ка загни барр-р-рыню, да поладнее, с выходом!
Баянист усмехнулся:
— Ишь какой лихой!
А тот уже пошел по залу головоломной походкой: нога через ногу, с вывертом, не поймешь как! Смех и только… А ему кричат, подстрекая:
— Сыпь, Радий! Загребай левой!
— Круче, гуще бери!
— Поддай жару! Ковырни носком...
Где-то взметнулась насмешливая частушка. Оборвалась. Радий, выкаблучивая, потащил в круг деда Верблюжатника. Тот отмахивался, барахтался, отбрыкивался, потом вдруг раскорячился и визгнул по-петушиному:
— Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты, руки в боки, глаза в потолоки…