Но вот подготовка закончена, а приказа нет. Нет приказа наступать. У командования особые соображения. И солдат нудится, в который раз осматривает поле будущей битвы. Труднее всего ждать.
Вот так же в хорошее лето люди ждут уборочную страду. Все готово к бою, а приказ запаздывает: у природы собственные соображения. Который раз уж председатель осматривает позиции. Идет по степи. Просторно глазу, просторно мыслям, а на сердце грусть.
Вечереет. Длинная угловатая тень, ломаясь, прыгает сбоку. Она не отстает, как надоедливая нищая, пока не бросят ей монету. А солнце огромной блестящей монетой катится все ниже к горизонту, удлиняет тень.
Присел Оленин на горячую землю и дышит. Дышит тяжело и смотрит в тусклое небо.
Сорвал и размял между пальцев хилый колос, попробовал зерно на зуб и стал думать: «Вот и в зерне, какое оно ни есть, под остистыми чешуями течет своя скрытая жизнь. Пока оно еще беспомощное, нежное, защищенное множеством покровов, но созреет, наберется сил, и станут покровы ему тесны, и тогда оно разорвет ненужные больше пеленки, сбросит их. А у людей разве не так? Пока слаб, ему не обойтись без опеки, да не одной и не двух нянек! А пойдет в рост, разовьется, и пеленки мешают, и няньки не дают самостоятельно шага сделать. Как зерно разделывается с плевелами, так и человек с пеленками... А мы вот взрослые деды, а сколько еще этих пеленок на нас намотано, сколько опекунов! Пользы же от них — известно... У семи нянек дитя без глаза...» — рассуждал Оленин, перескакивая незаметно для себя на свое, близкое, насущное. Считал, считал, сколько над ним всяких поучающих, инструктирующих, проверяющих, контролирующих, — несть им числа! Подобно охотничьей облаве, готовы гнать и травить неугодного председателя колхоза по первому слову своего начальства. А помогать председателю? Таких весьма мало...
Сидит Оленин, задумавшись, на духовитой траве, смотрит на одинокий подсолнух, склонивший чахлую, хмельную от жары, голову. На душе заботы, и в голове заботы, и нет места очарованию.
Нет, не цвели этим летом буйные травы — сгорело все на корню, труха бурая осталась. Яровой клин почти весь погиб. Нелегко дышится председателю: нагнулся к пшеничке, померял, пригорюнился — выросла она, как говорит дед Верблюжатник, «пядень с кувырком», сантиметров двадцать пять от земли.
Лютует солнце, жжет все живое напропалую. А дожди обходят стороной. Поистине: лето родит, а не поле...
Вызвал Оленин комиссию из района, заактировали более трехсот гектаров яровых. Через день пришло распоряжение: перепахать и посеять кукурузу на силос. Велел оседлать Хвостача, поехал в степь к пастухам — пусть травят скотом сактированную пашню. Хоть какая, да будет польза. Пастухи погнали стадо. Оленин — с ними. Разговорились.
— Пропадет все одно... — сказал один со вздохом.
— Ыгы... — подтвердил другой и пояснил: — За неделю не стравим триста гектаров, а потом солома станет жесткой, скотина есть не будет.
Председатель задумался. Уж очень большой соблазн был скосить все на сено и потом уже перепахать. Но по инструкции нельзя. Раз есть акт, значит, надо его строго держаться. Если бы в райисполкоме посчитали нужным пустить захудалые посевы на сено, давно бы прислали директиву.
Отстал он от пастухов, а сам все думал и думал: «Зачем гибнуть в земле добру, когда корма скоту во как нужны! Это же простейшая житейская логика. Затраты-то плевые! Вот возьму да и пошлю жатку на поля. Пока дойдет до райисполкома, пока суд да дело, а сенцо — вот оно! Хрумкайте, коровки, на здоровье!..»
Всякая толковая идея поднимает настроение Оленина, а своя так тем более. Хочется тут же действовать, доводить ее до дела.
Но уж кто-кто, а он-то знает отлично, что такое похмелье... Разве не бывало, что опрометчивые решения переворачивали всю его жизнь? Достаточно вспомнить глупейшую историю с бомбой в конце войны — и руки опускаются. Нет, не может он решать единолично, надо думать сообща. Собственно, тут и думать нечего, вопрос ясен, как божий день, и все же...
Особенно опечалило его и удручило отношение правленцев, в частности Чеснокова. Все точно касторки хлебнули… То да се, дело скользкое, повернуть можно и так и сяк… В общем психология господина Беликова...
— Акт — юридический документ! — подчеркнул Чесноков многозначительно.
— Н-да… В нем не оговорена даже потрава, которую мы производим частично, а что касаемо покоса на сено... Как бы нам, товарищи, не того... А?
— Да ведь пропадет же, черт побери, совсем! Запашем, и сгниет! Высококалорийный корм загубим, — настаивал на своем Оленин.