Он нажал ногой на педаль руля поворота. И снова в глазах поплыл кровавый туман. Острая, режущая боль пронизала все тело. Невероятным усилием воли он заставил себя открыть глаза. Из правого унта хлынула кровь. Морщась от боли, летчик ощупал ногу. Кость была перебита. «Где ведущий?» – забегал он глазами по горизонту. Но другого самолета не было видно.
– Двести сорок! Двести сорок! – закричал он, вызывая ведущего: – Смирнов! Смирнов!
Прошла минута, ответа не было. Передатчик не работал.
«Хотя бы голос услышать! Может быть, Смирнов ищет меня возле цели», – пронеслось в голове.
Черенок лихорадочно завертел ручку настройки приемника, прислушался. В наушниках что‑то защелкало, потом раздался треск и шорохи. Летчик настойчиво продолжал искать. Вдруг в наушниках вначале еле слышно, а затем все яснее и громче зазвучала, переливаясь, знакомая мелодия: «Широка страна моя родная».
– Москва! Родина! Страна моя родная… Я слышу! – воскликнул Черенок и, бросив приемник, с остервенением протер стекло часов. «Пятнадцать минут полета до аэродрома, – стиснув зубы, подумал он. – Надо их выдержать… Иначе плен… Смерть…»
Морозный воздух вихрем врывался в разбитую форточку кабины. Брызги крови, попадая на приборы, покрывали их темной пленкой. Тело, словно сжатое железными оковами, слабело. Руки цепенели. Черенку казалось, что полет длится целую вечность, хотя прошло всего восемь минут.
«Тринадцать танков… Кубань… Пятнадцать минут», – прыгали беспорядочные мысли. Голову, туго стянутую шлемофоном, ломило. К горлу подкатывала тошнота. Одолевало неотвратимое желание бросить штурвал и закрыть глаза. Теряя силы, Черенок встряхивал головой и летел, летел…
«Держись, Василий, – подбодрял он себя, – только до бугра… Уже недалеко. За бугром Кубань. За бугром свои… Ну же, еще немножко»… Но бугор проносился за бугром – справа, слева, а реки все не было. Неожиданно стрелки часов стали в глазах двоиться, троиться, вращаться. Число их возрастало с непостижимой быстротой. Циферблат уже казался не циферблатом, а однообразно вертящимся волчком. Черенок протер глаза. Рука машинально коснулась заглохшего приемника, и снова в наушники полился знакомый торжественный голос Москвы. «Где же, где же спасительная граница?» – выглядывал Черенок в форточку, и вдруг под крылом появилась ледяная полоса реки, окаймленная серой щеткой кустарников.
– Свои… – выдохнул он радостно.
Мотор заглох. Самолет планировал на посадку без колес. До земли оставались считанные метры. Черенок выровнял машину, потянул на себя штурвал и в тот же миг от острой боли потерял сознание. Никем не управляемая машина падала на землю.
Вечером, после полетов, в тесной землянке техников собрались экипажи полка. Летчики, техники, оружейники сидели на нарах, застеленных чехлами от моторов, теснились в темном тамбуре входа, где украдкой покуривали и приглушенно переговаривались. В землянке шло партийное собрание полка. Посредине, за столом, на котором стоял громадный жестяной чайник с водой, лежали листы бумаги и карандаши, сидел президиум. Собрание вел Омельченко. Рядом с ним сидел начальник штаба Гудов. Секретарь – полковой врач Лис писал протокол. Несгибающаяся в колене после ранения нога его беспокойно ныла. Он то и дело морщился, посматривал на свой сапог, выставленный из‑под стола в проход. Гудов машинально чертил на листке одну и ту же жирную кривую стрелу. Выступал Грабов.
– Товарищи! – говорил он. – Сегодня нас постигла тяжелая потеря. Два наших боевых друга – командир майор Волков и старший лейтенант Черенков не вернулись с задания. Кто из нас не знал и не любил этих храбрых воинов, людей большой души и большого сердца. Они мужественно бились с врагом.
Голос Грабова дрогнул, и он замолчал, взглянул в глубь землянки. В наступившей тишине было слышно, как потрескивает фитиль в перегретой гильзе коптилки.