Оленин сделал, как советовал второй секретарь, и уехал. А дней через пять его приглашает к себе ректор института и показывает телеграмму, присланную на его имя. В телеграмме категорическое требование: «Немедленно откомандировать заочника Оленина в связи с тем, что зимовка скота проходит неудовлетворительно».
— Трындов... — сказал Оленин прочитав.
— Что, действительно так плохи дела? — посочувствовал ректор.
— Трындов... — повторил Оленин, махнув безнадежно рукой.
— Что значит — Трындов? — шевельнул ректор густыми бровями.
— Первый секретарь райкома. Сюда меня отпускал второй, — пояснил Оленин.
— Трындов… Трындов... Фамилия знакомая... Был Кириак Трындов, самарский революционер, рабочий трубного завода, подпольщик... Так... Был еще...
— Так это, значит, и есть его сын, Антон. Занимает кресло секретаря райкома, — пояснил Оленин и рассказал о том, как обстоят дела в колхозе.
— В таком случае оставайтесь, — заключил ректор. — Составим документ по закону, никакой Трындов вам не страшен.
— Меня могут вызвать в обком!
— А вы сами сходите. Затребуйте у своего заместителя необходимые сводки и справки, идите во всеоружии. А сессию бросать глупо.
Оленин позвонил по телефону Трофимову, который замещал его по хозяйственным делам, и Чеснокову. Объяснил, в чем дело. Те были крайне удивлены. В колхозе все в порядке. Пообещали тут же выслать подтверждающие документы. Кстати, есть оказия: Глазкова Марина едет в город по своим делам и передаст письмо из рук в руки.
Марина действительно собралась в город, хотя дел у нее не было никаких: ни личных, ни общественных, ни больших, ни малых. Просто она затосковала. Правленцам невдомек, как сильно затосковала она с того самого дня, как уехал Оленин. Это была настоящая мука, изощренная, дьявольская. Только отвлечется, только забудется за дневными заботами, как вдруг — раз! и какая-то сладостная боль схватит за сердце, и тут же в памяти всплывает его голос, слышатся быстрые, твердые шаги. И тут же интерес к работе пропадает, люди кажутся такими скучными, глаза бы ни на кого не смотрели. А кому объяснишь? Кому откроешься?
Дни плетутся едва-едва, хоть бери их да подталкивай. Что воскресенье, что понедельник — все одного серого, сонного цвета... «Боже мой! И так целый месяц!» — ужасалась она, глядя почти враждебно на шумную суету своих любимцев леггорнов. Потом успокаивалась немного и твердила себе, что все это глупости, что все это пройдет. Само собой пройдет.
Но это не проходило. Особенно трудно бывало вечерами. Словно тяжелые глыбы, наваливалась тоска, давила, и, казалось, нет той силы, которая освободила бы из-под этих глыб.
Как-то однажды зашла посумерничать Лиза. В разговоре упомянула Оленина. Марина вздрогнула, будто ее из ушата окатили, и так покраснела, что даже в глазах зарезало. Хорошо, в потемках не заметно. «Безумная! Как есть безумная!» — сердилась она на себя. А что толку?
Ушла Лиза, и еще тоскливее стало. Выключила лампу, авось удастся забыться во сне. Да не тут-то! Сыплет в заиндевелое оконце лунный свет, синей пылью плывет по избушке, и чудится Марине, вроде она сама плывет по волжским волнам, спешит, задыхается от волнения, от скорости, от счастья. Сладко ей от мечты хорошей... Хорошо и сладко...
Лежит Марина, положила руку на крепкую грудь, а кровь в сердце стучит так, что, кажется, на улице слышно. На губах туманная улыбка, в уголках глаз — синие слезинки. Сколько так времени прошло — на часы не глядела. Вскочила враз, метнулась к окну, застонала. Обратно к постели брела, как пьяная. «Ох, отрава ты моя!.. Что же ты со мной делаешь? Уж я, словно девчонка глупая, измечталась вконец! Все жду и жду чего-то. Уж ни на одного человека не взгляну, чтоб не сравнить его с тобой, будто лучше тебя на свете нет! Ведь ты ж обычный! А я ничего не могу с собой поделать. Уж я ли не терпеливая, а как истомилась, измаялась! Подошел бы, кажется, положил руку на мое сердце, сжал крепко — и я бы тотчас уснула».
И вдруг Марина решила: «Поеду к нему. Скажу ему: так и так... Скажу, что больше не могу...»
Решила и уже больше спать не легла. Затопила плиту, принесла из сенцев корыто и принялась яростно настирывать все, что ни попадет под руки. Стирала до самого утра. А утром...
Утро стерло романтические мечтания ночи. Утром душа словно раздвоилась: любовь настойчиво требовала своего, гордость женская яростно сопротивлялась.
«Ехать? Мозолить глаза, чтоб обратил внимание? А если строго отчитает? Если скажет: иди работай без глупостей? Если спросит: откуда взялась в Крутой Вязовке такая Татьяна Ларина? Нет! Не дай бог такое! Пусть лучше остается все так, как было. Пусть лучше ничего не будет!» И Марина беззвучно заплакала.