В контору явилась раньше всех, предупредила Трофимова, чтоб на нее не рассчитывали: обстановка изменилась. Ехать никуда нельзя. Письмо можно передать с Филиппом, сыном Никшутама, — он собрался на городской рынок продавать картошку.
Трофимов поморщился, подумал и послал свою дочку, ошалевшую от счастья Катю.
ГЛАВА 19
У Пырли вдруг завелись деньжонки. Раньше всех приметил это Битюг, потому что приятель его стал часто пьяненьким околачиваться в одиночестве возле сельпо. Битюгу, конечно, наплевать на то, что Пырля его не замечает, хотя поступать так, как он, могут лишь самые последние свиньи. Когда заливал глотку за его, Битюга, счет, тогда небось нос не воротил! А когда в каталажке вместе сидели по подозрению в поджоге? уж так хвостом вертел, уж таким другом прикидывался, что и днем с фонарем не сыщешь! А тут, пьянчужка, мазурик, такой-сякой, строит из себя черт знает что!
По правде говоря, заносчивость бывшего дружка раззадорила донельзя Битюга после одного случая. Как-то рано утром послали его притащить трактором со склада на ферму кормовой свеклы. В гараже стояла лютая стужа, а эти жмоты-шоферня попрятали все ведра. Одно дырявое оставили. Не ведро, а решето форменное! Сколько провозишься, пока наносишь таким ведром воды из колодца в радиатор! На счастье, Пырля везет спозаранок большую бочку. Битюг обрадовался, кричит:
— Эгей, Кирюха! Заверни во двор, плесни черпачка четыре!
А тот вдруг, ни слова не говоря, как перетянет кобылу по хребтине вожжами — и понес что духу мимо. Кобыла скачет, а он еще понукает, машет вожжой и оглядывается испуганно, будто боится, что Битюг отберет у него воду силком. Так и не дал, подлая душа! Ух и разгневался, ух и ругался же тогда Битюг!
А вечером Пырля, опять пьяный, хвастливо мычал:
— Спроси, ну, спроси, что я за человек? Знаешь, какой я человек? А? Не знаешь... Я такой человек! Я святой... Во!
— Знаю, знаю, что ты за «святой»!.. Не знаю только, в каком раю подкидывают тебе дуром на водку... — подъедал Битюг, навязываясь на скандал.
Но Пырля, пьяный-пьяный, а сообразил, что заболтался, и мигом прикусил язык. Такая скрытность показалась Битюгу еще более подозрительной. Собственных денег у Пырли, знают все, шаром покати. Кого же он доит?
Зло взяло Битюга. Прошлый год больше всех вымолотил трудодней кто? Он, Битюг! Самый квалифицированный тракторист и комбайнер в колхозе. Работает за троих! А может он позволить себе ежедневные выпивки? Это сколько денег надо!
Битюг не раз слышал да и сам примечал: кто крадет, тот транжирит ворованное бездумно и без расчета. На кого и на что попало. И не потому, что так хочется или так надо, нет: все идет как-то помимо его желания. Видимо, крохи совести, что еще остались в нем, как бы требуют подачки.
Туго соображающий, «детектив» так и не докопался до источника доходов Пырли. Тем только и утешился, что обложил его принародно самым неподобающим образом.
В эти дни неожиданно на Пырлю поступила еще одна жалоба. На этот раз совершенно официальная, написанная на бумаге. Сын Никшутама — Филипп, сторож овощных складов, крепко сетовал на его расхлябанность. На самом деле, взял себе за моду: напьется до чертиков, бросит возле склада бочку с водой и шатается где-то часами. А бедная лошадь стоит, ржет, аж смотреть жалко. Несколько раз Филиппу самому приходилось выпрягать и отводить ее на конюшню. Конюхи свидетели. Могут подтвердить.
Оленин привык к бесконечным нареканиям на Пырлю. Жалобе Филиппа значения не придал: тоже гусь хорош!.. Здоров, как боров, а от работы настоящей увиливает. Кстати, сам Филипп больше ни разу не напомнил о своей жалобе, мол, исполнил долг, предупредил своевременно, а дальше — смотрите сами, дело ваше.
Радий, послушав, как куражится дуроумный Пырля, заключил убежденно:
— Скоро будет бит.
Но Битюг не мог успокоиться никак. Туго мусолил в голове докучливый вопрос; так вертел и этак, выходило одно: Пырля трус, каких поискать. И уж если крадет, значит, крадет там, где можно делать это совершенно безопасно. Когда он объегоривал запанских спекулянтов домами, Битюгу было наплевать, но обворовывать собственный колхоз, самого Битюга обворовывать, его детей — прошу прошения!
Сторож Филипп Матушкин стоял на пороге теплой дежурки и тревожно всматривался в распахнутые ворота. Творилось что-то невероятное. Студеное марево окутало землю сизой пеной. Ветер-снеговей сдувал с дорог серую морозную пыль, наметал огромные хвостатые курганы. Сухие снежинки потрескивали, ударяясь о поднятый воротник тулупа Матушкина.