— Еще бы! Народ кого хочешь исправит... — согласилась та.
— Угу... — кивнул Трофимов подтверждая.
И только Марина поморщилась, точно зеленое яблоко откусила... Чесноков же дошел до обобщений: в неожиданной активности Глазкова он усмотрел явные признаки роста общественного сознания колхозников артели вообще. Один Оленин отнесся к выступлению Глазкова подозрительно, хотя и не знал и знать не мог, что у того на уме. Но то, что он нанес удар Никшутаму,— хорошо.
Впервые за много лет вязовчане дружно проголосовали против Матушкина. Зато членом правления в числе других был избран активист Павел Глазков.
Никшутам позеленел от злости, но вида не подал. Спустя какое-то время пришел к Оленину и, поглаживая с сиротским видом культю, глухо спросил:
— Какую же работенку обеспечит мне теперь правление? Как-никак, я инвалид... Пострадал на трудовом фронте.
— Подумаем и решим. Инвалида не обидим, — заверил председатель.
Хотя, по сути, ничего конкретного обещано ему не было, однако Никшутам не из тех дураков, чтобы орать на каждом перекрестке: меня-де обидели. Этим теперь не поможешь. Если б еще Филипп-дурак не засыпался, а так... Оленин теперь сила. За него — райком. Тут хочь не хочь, а лапки кверху...
Колхозников Никшутам в счет не брал — бараны. Куда толкнешь, туда и бегут. Оленина сшибать надо! Надо такой момент уловить, чтобы он меньше всего опасался. Надо подпустить в глаза пыли да так садануть ему под дыхало, чтобы сразу с катушек долой! Давно уж пора. Но опять же худо: чем дальше стоишь от дел правления, от всех тонкостей, тем сложнее дать подножку.
И вдруг, как из-под руки, его назначают экспедитором по снабжению. Председателева промашка была вмиг оценена поднаторевшей головой Никшутама. «Теперь, кажись, тебе хана, председатель! — прошептал он в спину Оленину, скосив насмешливо ненавидящие глаза. — Припомню тебе Филиппа! Не пожалел его, и я тебя не пожалею! Припомню и все остальное!»
И он принялся собирать втайне «компроментирующий материал». Все пригодится, все послужит тем мрачным фоном, который не удастся просветлить ни Ланкову, ни кому бы то ни было из райкома партии. Ничто не спасет Оленина, когда над головой его грянет гром. А грянет он наверняка. Недаром он, Матушкин, ждал так долго подходящего случая! План мести в голове готов, а выполнение — дело времени.
ГЛАВА 22
— Климахин! Это ваше создание?
Головы инструкторов райкома поднялись от столов, заваленных бумагами, повернулись на голос. В дверях обширной светлой комнаты стоял Ланков. В руке, протянутой вперед, он держал несколько исписанных листов.
— Я спрашиваю про эту великолепную сводку, — повторил Ланков.
Тот, к кому он обращался, вскочил с места, присмотрелся издали. Его большие, чуть навыкате глаза беспокойно скосились. Пробормотал:
— М-м… Я написал, Вячеслав Степанович…
— Сколько вы пробыли в Крутой Вязовке, Климахин?
— С дорогой туда-сюда — неделю. А что?
Ланков поискал глазами свободный стул, сел, сложил руки на коленях. Инструкторы насторожились, предчувствуя неприятный разговор. Возможно, глядя на бумаги, разбросанные по их столам, каждый подумал о себе. Не мудрено, если в этих ворохах для любого из них кроется какой-то подвох, досадный ляпсус и что не сегодня-завтра любого вот так же могут ткнуть носом в тот ляпсус. Возможно, вся эта писанина, хорошо знакомая им, показалась сейчас особенно нелепой и ненужной. Все это и еще сочувствие товарищу, попавшему впросак, было ясно написано на их лицах.
Ланков почесал пальцем крутой затылок, хмыкнул. За каких-то полтора-два месяца он сильно изменился, похудел. Лицо обострилось, напряженные морщинки вокруг глаз стали резче, и даже вечно улыбчивые глаза потеряли свою привычную, васильковую ласковость, отсвечивали сухим блеском. Наблюдательные сотрудники аппарата райкома давно это приметили. Сейчас глаза секретаря смотрели испытующе. Заметно было, что в них вызревает какое-то решение. Вот опять пошуршал злосчастными бумагами, зажатыми в руке, спросил:
— Скажите, Климахин, в каких вы отношениях с председателем колхоза Олениным, а также с секретарем партбюро Чесноковым?
— У меня отношения с ними сугубо служебные. Я никогда в своей работе никаких элементов панибратства или кумовства не допускаю, — отчеканил Климахин, как на экзаменах. Он все еще никак не мог уразуметь, чего хочет от него секретарь.
— Может быть, вам неловко признаться, что они ваши лютые враги? — не отставал тот.
— Да что вы, Вячеслав Степанович! Кроме добра я им ничего не желаю! Именно в таком направлении и строю свою работу.