— Мне бы жить где-нибудь на вершине горы, — продолжал свои излияния Чесноков, чтобы на тысячи километров были открыты свободные дали. Ты заметил, я не зря выбрал себе комнату с окнами в ту сторону! Хе-хе! Здесь тоже заложен определенный смысл. Всегда перед глазами простор. Сядешь лицом к окну и видишь степное раздолье... Если бы ты только не напортил мне, не поставил зерносклад. Торчит перед глазами, как барак лагерный... Утилитарист ты, больше никто!
— Какой же здесь утилитаризм? Простая разница вкусов. Меня, например, прельщают больше индустриальные пейзажи... Башенных кранов бы еще здесь, в степи, навтыкать! Хорошо!
Оленин подвинулся к окну, с удовольствием оглядывая новое здание вместительного зерносклада.
Внезапно брови его полезли вверх. Схватил Чеснокова за плечи.
— Ты погляди: вода! Возле зерносклада! Вода!
Чесноков не спеша поднялся, посмотрел, щуря недоверчиво подслеповатые глаза.
— Ну, лужи... Так что?
— Не лужи, а вода! Наводнение!
— Протри глаза, председатель...
— Я тебе говорю точно: Ташумка!
— Та-а-ак... Ясно. Мираж в пустыне… Пальмы с верблюдами еще не появлялись?
— А ну тебя!.. — отмахнулся Оленин, схватил шапку, выбежал из дому.
Он не ошибся. Повсюду, на сколько хватало глаз, под лучами раннего солнца блестело пегое зеркало воды — то там, то сям выпирали клочки рыжей земли. Зерносклад стоял на высоких бетонных опорах, полая вода ущерба ему не причинила, зато в низинах жди беды.
В правлении толпились бригадиры, механизаторы, правленцы. Прибежал заведующий молочнотоварной фермой, поспешно сунул заявку на подвозку кормов в поле: пастухи начали перегонять скот — коровник залило. Но Оленина в первую очередь беспокоили силосные ямы, они под угрозой затопления.
Примчался дед Верблюжатник в расстройстве: омшаник бы не залило. Коровнику ничто: промоет — чище будет, а пчелкам окончательная гибель. Деда успокоили: омшаник на бугре, вода до него достанет только в случае всемирного потопа...
Больше всего встревожило сообщение, что в третьей бригаде дома, стоящие на мокродоле, оказались под водой. Люди сидят на чердаках, а снять их не хватает лодок. Оленин тут же связался с райисполкомом. «Тонем! Помогите!» — взмолился он. «Нам самим вода пятки лижет... — ответили ему. — Эк, ее разметало...» И пояснили: «Затор льда закупорил устье речки, и, как вы сами видите, она вышла из берегов. Меры приняты. Подрывники взрывают лед, но вода прибывает очень быстро. Потерпите немного, сейчас вышлем к вам амфибию из воинской части, помогут снять людей».
Новости хоть куда... Оленин распорядился немедленно обваловать силосные ямы и склад с минеральными удобрениями. Послали тракториста на самодельном бульдозере.
Прибежала запыхавшаяся Марина. Подол обхлюстан, в резиновых сапогах чавкает вода. Марина в отчаянии, чуть не плачет. Приготовили помещение для приема утят, разбили на отсеки, установили все, что нужно, завезли корма, даже электрообогрев устроили и испытали — все ушло под воду. Только и успели, что вытащить корма, да поилки с кормушками.
Оленин развел руками. Чем он мог ей помочь? Сказал несколько одобрительных слов и послал домой переодеться — Марина дрожала то ли от холода, то ли от возбуждения. Сам в сопровождении Трофимова и председателя сельсовета отправился к реке. Туда устремились все, не занятые на работах. Старики ахали, качали головами. Никто слыхом не слыхивал и видом не видывал, чтобы Ташумка такое выкидывала. Оленину не верилось даже, что это та самая река-речица, тихая, мелкая, заросшая по берегам ивняком да осокой, в зеленой ряске и поверх белые-белые лилии — нимфеи... Гляди-ка! Точно взбесилась: рычит, крутит, подмывает высокий берег. Моста и в помине нет. Не то снесло начисто, не то стоит, да те видать под мутной водой. На его месте лихая заверть пенится бурой пеной, взвизгивает, рассекаясь о прибрежные ветлы. Плывущие льдины сталкиваются, звонко хрустят острыми углами и, точно осколки рассыпавшейся радуги, играют на солнце цветными огнями.
Над рекой висит неумолчное шуршание. Крепко шпарит солнце. В небе — переплетенные затейливой вязью облака. Но Оленину сейчас не до кружевных облаков: он глаз не спускает с реки. Кругом все кажется знакомым, близким и вместе с тем каким-то необычным, новым. Это новое, должно быть в буйстве речушки, в ее внезапной разнузданной ярости. Мнится, она мстит людям за то извечное пренебрежение, с каким они к ней относились, мстит за выпавшую ей унизительную долю: быть вечно мелкой, бессильной. Теперь взъярилась. Страшен, кажется, бунт ее... И смешон. Как смешна и ничтожна сама бунтарка. Не пройдет и недели, как, выдохшаяся, загнанная обратно в свое корыто, она будет тихонько продолжать свое «мелкое существование»...