А один из них вот лежит, такой простой, скромный и загадочный… Он был там… Он заглянул по ту сторону того, что зовется жизнью, и вернулся обратно. Когда Галина так думала, ее бросало в дрожь.
Василий казался ей необыкновенным, таким, как те могучие герои, о которых она читала в книгах своих любимых поэтов Байрона и Лермонтова. Потом она узнала, что Василий тоже любит Лермонтова. Иногда, бывало, затихнет разговор, наступит гнетущая больничная тишина, и вдруг зазвучат проникновенные лермонтовские стихи. Черенок читал их на память, но чаще бросал не докончив, извинялся, что дальше забыл. А Галина сидела, как зачарованная. Ее еще больше тянуло в больницу. Она постоянно приносила ему домашние дары: яблоки, молоко, острую маринованную алычу и докладывала, что мама приказала ему съесть все немедленно.
Черенок смущенно улыбался, потому что знал, что мать уже неделю как не кажется из района.
«Эх, ты, девчурка», – думал он о ней с нежностью. Ему дорого было ее внимание, ее маленькая бесхитростная ложь, которой она тщательно прикрывала свою девичью гордость. Как‑то после ее ухода проницательный артиллерист, прищурясь хитро, спросил:
– Ты как насчет девушки?
Черенок долго не отвечал на вопрос. Тогда Корнев, сочтя, должно быть, вопрос свой туманным, уточнил:
– Нравится тебе?
– Мало ли что нравится… – ответил тот в раздумье. – Время не то, и женихи мы не те, бомбардир, – повернул он на шутку. Но Корнев не принял шутки.
– Совесть поимел бы, парень! При чем тут она? Какое ей дело до времени, до войны? Да пусть хоть всемирный потоп!
– Эх, бомбардир, пожил ты на свете немало, а… Ну, подумай сам, что может быть у нас? Не скрою, она мне нравится. Даже больше скажу – впервые встретил такую, что так вот сразу зацепила. Но я не хочу развлекать девчонку от скуки. Здесь можно всю жизнь – насмарку… Я не за свою жизнь, не думай… Я прошел Крым и Рим, а что она? – Дитя! Ты думаешь, она видит во мне Ваську Черенка, простого грешного человека? – Он печально покачал головой и вдруг запальчиво сказал: – А я хочу, чтобы меня полюбили не за геройство, не как спасителя брата, а со всеми моими потрохами, понимаешь? – меня, а не фантастического героя – идеал девичьих снов! Уеду я отсюда, и все. Нас ждет другое. Так зачем огонек раздувать? Кто поймет, что в душе восемнадцатилетней девушки, если она сама толком не может разобраться?.. Ведь у нее это, быть может, первое увлечение, а мне она клином в сердце вошла.
– Врешь ты, летун, вот и все, – перебил его Корнев. – Гордыня тебя обуяла, как изрекали монахи. Не верю я в твое самоотречение ни на грош. Тоже отшельник объявился. Чудак! Любишь ведь. Не можешь не любить! А раз любишь, так люби без рассуждений! Зачем осложнять жизнь мутной философией? Останешься навсегда холостяком, как я, тогда узнаешь. Проклинать себя будешь, пальцы станешь грызть, да поздно, брат, будет. Счастье – штука такая…
Черенок удивленно смотрел на Корнева. Глаза его были непривычно грустны и влажны. «Стало быть, бомбардир, тряхнули тебя не только шквалы артиллерийские…» – подумал Черенок. Он досадовал, что Корнев разгадал и высказал ему то, в чем он не признавался даже самому себе. Да, видать, не зря забросила его судьба в Черкесск.
С каждым днем Черенок все нетерпеливей ожидал писем из полка, но письма не приходили. Зато однажды прибежала Галина с письмом от Сергея. Она получила его одновременно с другими письмами, присланными на имя ее матери, и тотчас же прибежала в больницу.
– Вам от брата… От Сереженьки… – сияя, радостно заговорила она еще с порога.
По тому, как быстро и в то же время осторожно девушка разрезала конверт, вынимала письмо и разворачивала его‑, Черенок понял, что она боготворит брата. Ему, не имевшему родных, Никогда не испытавшему на себе заботы и любви близкого человека, стало больно. Больно потому, что он не изведал этого. В голодном двадцать первом году он потерял своих родителей и, чудом выжив, попал в детскую коммуну. Там он рос, воспитывался, оттуда получил путевку в жизнь. Иногда он замечал, что завидует товарищам, читавшим письма от близких, и злился на себя, считая недопустимым, чтоб в прямые и ясные отношения с товарищами закрадывалась зависть.