– Ишь ты! Газель какая!.. – усмехнувшись посмотрел ей вслед главврач. – Так я и знал… – ворчал он, присаживаясь на табурет. – Хе‑хе… Если в пороховой погреб раз за разом совать горящий факел, то рано или поздно, а взрыв будет, – заключил он, снимая с переносицы очки. Затем старательно протерев их и водрузив обратно на свое место, он достал из кармана халата конверт и произнес подчеркнуто официальным тоном:
– Гвардии старшему лейтенанту авиации Черенкову Василию. Депеша…
Черенок схватил конверт и с радостью узнал почерк Остапа Пули.
«Вася! – писал Остап. – Я так счастлив твоему письму, что сегодня весь день ходил сам не свой – не терпелось поскорее тебе ответить. Два раза принимался писать, и оба раза меня отрывали. Едва дождался конца летного дня. Как только поужинал и выпил свои законные сто граммов (чего и тебе желаю), я в третий раз берусь за перо. Пишу из землянки технарей. Над головой ревет мотор моего тринадцатого номера, который закапризничал и вторые сутки симулирует, не изъявляя никакого желания работать, чем довел моего беднягу Миколу до такого состояния, что он стал забывать все свои ласковые словечки и вместо „мурлышка“, „соловушка“, „скрипочка“ и т. д. смотрит на него чертом и сыплет: „примус“, „дьявол зеленый“, „шарабан проклятый“…
Кстати, будет тебе известно, что Микола теперь уже не младший, а полный техник‑лейтенант, только еще без погон, потому что погон у нас пока еще нет – не привез начвещ БАО.
Твое письмо, Вася, скажу прямо, явилось для меня громом с ясного неба. Да и не только для меня. Если бы вдруг в январе растаял на Кубани лед или Борода отказался бы от второй порции котлет, то даже эти сверхъестественные явления не произвели бы такого впечатления, как твое воскрешение. Когда я объявил, что получил от тебя письмо, то даже мне, как ты знаешь, человеку, известному своей правдивостью, никто (о, люди!) не поверил! Все доказывали, что, мол, Черенок, будь он жив, не молчал бы два месяца… Только после того как письмо твое было прочитано вслух, репутация моя была восстановлена… Но шутки в сторону! Первым долгом, дорогой Вася, я счастлив поздравить тебя с благополучным выздоровлением и с высокой наградой. Жду с нетерпением дня, когда от души пожму твою руку. Вот в этот самый момент, когда я поставил точку после слов «твою руку», в землянку ввалился Борода и компания. Они окружили меня со всех сторон, и теперь я больше не ручаюсь, что мои мозговые полушария в состоянии будут выжать из себя что‑либо путное. Вся эта братия немедленно обвинила меня в индивидуализме, скрытности и в ста других смертных грехах, потребовав, чтобы я писал письмо от имени всех или отдал бы им бумагу и ручку. Сейчас только Борода, подняв вверх свою закопченную трубку, изрек (конечно, глубокомысленно): «Я всегда был уверен, что Черенок молодец. Он еще покажет…» Что ты должен показать, остается пока неизвестным, так как договорить Жоре не дал Оленин, который просит передать тебе, что все твои книги, карточки и письма, равно как и твоя шинель, хранятся в его чемодане за десятью замками] (С чем тебя и поздравляю!).
Ты, Вася, интересуешься нашей жизнью и работой в течение прошедшей зимы? Да разве в письме все опишешь? Скажу одно – все мы поработали крепко, на совесть. Приедешь – узнаешь и увидишь сам. Многих товарищей за зиму не стало. Мало нас теперь, стариков. А если считать точнее, то всего семь, да ты вот разыскался – восьмой будешь. Жизнь прежняя – летаем, штурмуем, ну и… все.
Командир полка у нас новый, подполковник Хазаров. Волкова нет. Он погиб в тот же день, в который был ранен ты, только на несколько часов позже. С ним летал на задание Попов. Он привез это печальное известие. Ты, Вася, не забыл еще Попова? Того Попова, которого Оленин называл «мрачным субъектом»? А Оленин, Вася, можешь себе представить, стал зенитчиком! Да, не удивляйся. После одного происшествия у нас его иначе и не зовут. В начале марта, когда зенитчиков на точке еще не было, он буквально несколькими патронами вогнал «худого» в центр поля, возле самого «Т». Совершив сие, Леня, не теряя времени, зафиксировал оный факт на бумагу и запечатал в конверт, который и помчался полевыми почтами в известный виноградно‑инжирный закавказский городок. Прямо в руки той самой врачихе – знойной брюнетке, в которую Леня до сих пор влюблен по уши.
Караул! Оленин стоит сзади и угрожающе требует или зачеркнуть написанное, или отдать ему перо. Имея столь скромный выбор, жертвую вторым…»