Перман вспомнил тех, избитых до бесчувствия пленников возле дома Адна-сердара и подумал, что, попади этот Нурулла в руки сердара, не миновать бы ему плетей. Его счастье, что он нашел защиту в доме Махтумкули-ага.
— К какому решению пришел сход? — спросил поэт, отводя щекотливую тему.
Мяти-пальван, отхлебнув из поданной ему хозяином пиалы, покосился на Нуруллу.
— Ничего определенного не решили. Сегодня сердар любому слову поперек становится, лучше не подходи к нему.
— Ну и не надо подходить. У него всегда одна забота была — рубить да грабить… — Поэт тяжело вздохнул и сурово продолжал — Странно и нелепо устроен этот мир! Если бедняк, не имеющий куска хлеба, возьмет из чужого курятника одно яйцо, мы кричим: «Вор!» А если не влазящий в собственную шкуру от сытости ограбит чужое селение, разорит бедняцкие хозяйства, — это называется храбростью и мужеством. Поистине удивительна эта узаконенная несправедливость!
— Ахун тоже заодно с сердаром, — вставил Перман.
— Ахун — хитрый человек, — согласился старый поэт, — у него вечно голодные глаза и скользкая совесть. Человек духовного звания должен довольствоваться милостями аллаха, а помыслы его должны принадлежать народу. А у нашего ахуна всего и святости, что аккуратно пять раз в день намаз совершает.
Мяти-пальван поставил пиалу, вытер рукавом губы.
— Вы, шахир, говорите: «народ», «совесть»… Ахун ночи не спит и думает только об одном: как бы к сердару подкатиться! Вот и сейчас, когда вы ушли со сходки, он начал сердару нашептывать: «Некоторые языком за двоих болтают, а когда до дела доходит, в кибитке прячутся. Аллах такое не помилует». Видали, каков! Перман, молодчина, достойно ему ответил!
— Я всегда был и буду с народом, — спокойно сказал
Махтумкули. — Недаром говорится: «Одобрит народ — и коня под нож». Я пойду с джигитами. Если моя рука отведет меч злодейства хоть от одной неповинной головы, это будет уже достаточной наградой… — Он помолчал, опустив голову, и добавил — И еще не скрою от вас: давно мечтаю сходить за горы. Если брат Мамедсапа жив, аллах поможет мне найти его. Если он уже распрощался с миром, пусть душа его не станет сетовать на то, что все позабыли несчастного.
После довольно продолжительного молчания, которым джигиты выразили свое сочувствие давнему горю старого поэта, Перман сказал:
— Махтумкули-ага, мы посовещались и думаем, что от нас к сердару Аннатуваку может поехать Мяти-ага, от ганджиков — Бегли Безрукий, от сарыков — Ягмур-ага. Как вы на это смотрите?
— Что ж, вы дельно решили, сынок. Только мешкать с этим не следует. Понадобится, дойдите и до самого хакима. Если он настоящий правитель, пусть защитит народ от набегов. А если у него нет забот кроме, как требовать коней да нукеров, то пусть вслух скажет об этом. Подати и дурак собирать может! Надо всерьез думать о судьбе народа. Вот и с Нуруллой, — Махтумкули кивнул на кизылбаша, — мы говорили о том же. Я задал ему вопрос: «Неужели выгоду приносят эти набеги?» Он мне ответил: «Народ устал от набегов, хозяйства приходят в упадок, все больше становится голодных, обездоленных сирот и вдов. Но как не пойдешь, если тебя заставляют идти?» — спросил он. И я согласен: все дело не в простых людях, а в правителях, которые натравливают племя на племя, народ на народ, а сами угольки из костра чужими руками выгребают.
Мяти-пальван ткнул толстым волосатым пальцем в сторону Нуруллы:
— Это он так сказал?
— Да, — подтвердил Махтумкули. — Они, сосед, такие же люди, как и мы. А народу от разбоя никогда еще пользы не было.
— Конечно, — согласился Мяти-пальван и посмотрел на Нуруллу так, словно говорил: «Хитер ты, красноголовый, соловьем поешь, но твоей веревкой наши дрова вязать нельзя. Нет, нельзя!»
Нурулла под его пристальным взглядом почему-то покраснел.
Глава четвертая
ПУТЬ МЕСТИ
Приближалось время отправляться в путь, и беспокойный шум в селе, сменивший недавнюю мертвую тишину, нарастал. Все понимали, что поход вряд ли завершится благополучно. Враг первый пришел с мечом. Значит, он не станет бездействовать. И спор решится на поле боя. А ведь сражений без жертв не бывает. Кого ждет пуля, смертельный удар сабли?
Вслух об этом не говорилось, но никто не мог отмахнуться от тревожных мыслей.
Вот стоит у порога кибитки Мяти-пальван и, вручив в руки своего единственного сына кривую саблю, дает ему последние отцовские наставления.
Седобородый богатырь Мяти-пальван был старым воином, закаленным в десятках сражений, знавший запах пыли многих троп и дорог. Не было вокруг ни одной крепости, в которой он не побывал бы, ни одной горы, которую он бы не перешел. Когда туркмены, ища покровительства шаха Ахмеда[26], послали с дарами в Кандагар[27] знаменитого военачальника Човдур-хана, среди его отважных джигитов находился и Мяти-пальван.
Посольство не дошло до цели. Попав в засаду в необъятных Хорасанских степях, почти все воины погибли. Тяжело раненный Мяти-пальван вместе с несколькими товарищами попал в плен. Почти месяц находился он между жизнью и смертью, однако могучая натура степняка одолела немощь, и Мяти, закованный в цепи, стал слугой Абу-Вели-хана.
Кандалы не удержали Мяти. Однажды морозной зимней ночью он разбил их, вывел из конюшни лучшего ханского скакуна и, вымещая свою злобу плетью на конских боках, погнал его из ущелья в ущелье, с холма на холм. Погоня потеряла его следы. Он добрался до земли сарыков, а оттуда, проделав длинный путь, вернулся в Туркменсахра, когда люди отсчитывали уже седьмой месяц со дня выступления Човдур-хана. Скрипя зубами, рассказал он о коварстве судьбы, о гибели товарищей. Несколько дней гоклены ходили в трауре, а Махтумкули написал проникновенные строки:
Таков был Мяти-пальван, не клонивший голову перед бедой, не сгибавший колен под тяжестью испытаний. Но Джума, его сын, первый раз садился на коня, впервые брал в руки саблю для битвы, — и у Мяти-пальвана было смутно на душе. Конечно, кому не суждено погибнуть, тот вернется, но и правы говорящие: «На аллаха надейся, а осла привязывай покрепче». У Джумы в избытке и мужества и сил, но он еще молод, нет у него отцовского опыта, нет смекалки.
— Будь осторожен! — напутстзозал сына старый джигит. — Смерти не ищи, но и за спину друга не прячься. Лучше погибнуть, выручая товарища, чем спастись ценой его гибели и жить с камнем проклятия на душе. Иди — и благополучно возвращайся. За Махтумкули-ага там присматривайте!
Старый поэт тоже собирался в дорогу. Он надел теплый халат, крепко подпоясался шерстяным кушаком. Акгыз с покрасневшими глазами укладывала в хурджун чай, чуреки, кумган[30], пиалу и сетовала:
— Где это видано, чтобы садиться на коня в такие годы!
Вспоминая, не забыл ли он чего, Махтумкули рассеянно ответил:
— Ты лучше других знаешь, что я никогда не ездил аламанить[31]. У меня предчувствие, что там я разыщу брата Мамедсапа.
— У меня тоже предчувствие, что ты полдороги на коне не усидишь, назад вернешься!
Вошел возбужденный предстоящей поездкой Джума.
— Готовы, Махтумкули-ага? Тогда пойдемте, нас ждут!
— Ты-то куда собрался! — напустилась на него Акгыз. — Беду на свою голову ищешь?
26
Ахмед-шах Дурраны — известный полководец, создавший Афганское национальное государство.
30
Xурджун — дорожный мешок; чурек — пресный пшеничный хлеб; кумган — сосуд с длинным узким горлышком.
31
Аламан — набег с целью грабежа и захвата невольников, то же самое — участник набега; как бранное слово — разбойник.