— Голову оставить можно, а они с барахлом возятся! — сердито крикнул Перман. — А ну, выбрасывайте из хурджунов все ненужное, облегчите коней!
— Легок ты на чужое добро! — огрызнулся тощий Караджа, с сопением затягивая веревку вьюка. — Какой же это аламан, если с пустыми руками возвращаться!
Адна-сердар, торопивший людей, раздраженно прикрикнул;
— Замолчи, дурак, и слушай, что тебе говорят! Люди о жизни своей беспокоятся, а он с тряпками расстаться не может! Выбрасывай все, ничтожество из ничтожеств!
Бурча неразборчивое, Караджа неохотно взялся за только что затянутый узел.
Шум у северных ворот усилился. Прозвучало несколько выстрелов. Донесся голос одного из джигитов заслона:
— Эй, поспешите!..
На храпящем, роняющем с удил клочья пены коне подскакал джигит.
— Торопиться надо, сердар-ага! Кизылбаши захватили ворота! Нам их не удержать!
— По коням! — приказал сердар.
Сердца людей тревожно застучали. Джигиты вскочили на коней и, обнажив сабли, устремились вперед.
Глава восьмая
В СТАНЕ ВРАГОВ
Восток пылал так неистово, словно вобрал в себя все зарева ночных пожаров. Наступал новый день. Что принесет он людям? И вчера солнце взошло в это же самое время, на том же месте, и вчера небо было таким же безоблачным и глубоким. Они безразличны к человеческим страданиям, это солнце и это небо, их не трогают слезы и горе людей. И завтра в урочный час встанет на востоке солнце. Только для всех ли ныне живущих будет оно светить?..
Махтумкули лежал на дне сухого арыка. Вместе со сражающимися джигитами он покинул крепость. В темноте услышал задыхающийся голос Пермана: «К лесу, Махтумкули-ага! Скачите к лесу!» И он поскакал. А потом конь споткнулся, рухнул на колени и свет померк в глазах старого поэта.
Не поднимаясь, он ощупал себя. Кажется, все кости целы, только ноет тело да сильно болит ушибленная голова. Жаль, что конь убежал. А может быть, вернулся к хозяину?
Махтумкули сел, осмотрелся, но коня не увидел. Слева, до самых гор, тянулся кустарник. Справа виднелись широко раскрытые ворота крепости. Людей не было видно, доносился только далекий гул голосов.
Что же делать? Ни коня, ни оружия. Да, впрочем, зачем оно нужно, это оружие! Оно чуждо руке, привыкшей к тростниковому каламу и молоточку ювелира.
Покачиваясь из стороны в сторону, — так было легче голове — Махтумкули размышлял. Наконец, он принял решение. Подобрал валявшийся неподалеку тельпек, отряхнул его от пыли, надел, подумал: «Бедная Акгыз, чуяло беду твое женское сердце!» С трудом поднялся. Острая боль уколола правое бедро. Не обращая на нее внимании, Махтумкули высмотрел место, где берег арыка был пониже, с трудом выбрался наверх и, пошатываясь, пошел к крепости.
Чем ближе он подходил, тем явственнее различались отдельные голоса. Навзрыд, причитая, плакала женщина, долетали проклятия мужчин.
Махтумкули замедлил шаг. Совесть его была чиста и сердце спокойно, но даже храброму вдруг не войти в горящую печь. Какой же прием ожидает его? О как подло и грязно устроен ты, нелепый мир! Там туркмен обливается слезами и кровью от злодеяний кизылбаша, здесь кизылбаш стонет от кровавых дел туркмена… Ну что же, — подумал поэт, — если суждено погибнуть, пусть погибну от рук людей — в конце концов на мне тоже есть доля вины, я, не сумевший остановить злодейство, тоже ответственен за дела хаджиговшанцев! Это лучше, чем быть съеденным шакалами в степи…
Из ворот крепости выехали два всадника, поскакали навстречу. Приблизившись, придержали коней.
— Подними руки! — приказал тот, что помоложе.
Второй, седоватый и насупленный, молча смотрел с откровенной враждебностью.
Махтумкули засунул руки поглубже за кушак, спокойно сказал:
— Проведите меня к Шатырбеку!
Его спокойствие и повелительные нотки, прозвучавшие в голосе, удивили кизылбашей. Они переглянулись и медленно поехали за неторопливо шагающим Махтумкули.
С наружной стороны крепостной стены, накиданные штабелем, лежали трупы джигитов. Они лежали как валуны, сброшенные с гор подземным толчком, — холодные и неподвижные.
Молодой кизылбаш с угрозой сказал:
— Своими руками зароешь их, поганый туркмен!
Махтумкули промолчал, вглядываясь в убитых и содрогаясь от возможности увидеть знакомое, близкое лицо. Непрошеные слезы застилали глаза, и старый поэт торопливо моргал.
У ворот крепости уже собралась толпа. Она встретила Махтумкули таким яростным воем, словно он один являлся виновником всех несчастий. Одни осыпали его неистовыми проклятиями, другие выкрикивали угрозы, потрясая сжатыми кулаками. Со свистом рассекая воздух, прилетел камень, глухо ударил в плечо. Махтумкули пошатнулся.
Толпа ярилась все сильнее. Из нее, размахивая топором, выскочил худой старик с красной от хны бородой.
— Кровь моего сына на тебе, палач-туркмен! Издохни, как собака!..
Топор взметнулся вверх. Чья-то рука удержала его. Крашеный старик, дергая ручку топора, ругался страшными словами, брызгал слюной.
Сквозь толпу пробились два всадника. В одном из них, важном и богато одетом старичке, Махтумкули с трудом признал своего собеседника из Куня-Кала, возродившего в душе поэта надежду на встречу с братом Мамедсапа. Не меньше был удивлен встречей и Тачбахш-хан. Ему сказали, что пойман какой-то туркмен, но он никак не ожидал, что им окажется Махтумкули.
Поддерживаемый нукером, он слез с коня, благочестиво поднял к небу сложенные руки.
— Тысяча благодарений аллаху, продлившему приятную встречу!.. Вторично приветствую вас, шахир! Добро пожаловать!
Недоумевающая толпа молчала. Старик с топором стоял, раскрыв от изумления рот: сам Тачбахш-хан почтителен с этим туркменом!
— Глупец! — сказал ему Тачбахш-хан. — Ты знаешь, на кого поднял руку?
Старик не знал, однако опасливо подался в толпу. Попятились и другие.
— Пойдемте, поэт, — сказал Тачбахш-хан и махнул рукой собравшимся — Расходитесь!
У дома Шатырбека красивая смуглая женщина вдруг бросилась к ногам Махтумкули, целуя полу его халата. Старый поэт узнал ее.
— Встаньте, сестра, встаньте! — сказал он.
— Вы спасли их! — женщина стремительно обняла подбежавших к ней мальчика и девочку. — Если бы не вы, они… Их… — слезы мешали ей говорить.
— Успокойтесь, сестра, — сказал Махтумкули и погладил девочку по волосам. Затем склонился к мальчику, смело глядящему на него черными бусинками глаз:
— А тебя как зовут, джигит?
— Хебиб, — ответил мальчик и потупился.
Тачбахш-хан провел поэта в комнату для почетных гостей, усадил, подав две подушки, приказал слуге:
— Кальян!
И усевшись напротив Махтумкули, хитровато сощурился:
— Вы знаете женщину, которую спасли от позора, а может быть, и от смерти?
— Нет, не знаю, — ответил Махтумкули. — Достаточно, что она человек.
— Мерхаба, поэт! Добрые помыслы не знают своей цены! Мерхаба! Аперин!
Слуга принес кальян.
— Приготовьте чай и еду! — приказал Тачбахш-хан и с видимым удовольствием затянулся. Кальян забулькал, ароматный голубоватый дымок потянулся по комнате.
Когда кальян разгорелся, Тачбахш-хан протянул мундштук Махтумкули и сказал:
— Дилкеш-ханум, старшая жена Шатырбека, до смерти не забудет вашу доброту.
Махтумкули жестом отклонил кальян, исподволь наблюдая за собеседником. Тот теперь ничем не напоминал бедного крестьянина, измученного нуждой и жизненными невзгодами. Сейчас он был одет в бархатную жилетку, новенькие сапоги из тонкой кожи, высокую шапку золотистого каракуля и казался человеком преуспевающим, весьма довольным и жизнью и самим собой.
— Могу я узнать, кто вы на самом деле? — спросил поэт.
Тачбахш-хан, выпустив плотное облачко дыма, разогнал его ладонью, самодовольно засмеялся:
— Валла, поэт, трудно прожить на этом свете без лжи! В Куня-Кала я говорил вам слова, которых не следовало говорить. Но что мне оставалось делать? Сказано: «Охота без хитрости не бывает». А этот мир — сплошная охота, весь смысл его — в хитростях и уловках. Валла, раб божий не виноват! Да, я обманул вас в Куня-Кала, я даже лохмотья на себя напялил, хотя, хвала всевышнему, до сих пор пока ни в чем не нуждаюсь. И зовут меня не Гуламали — таких имен в нашем роду никогда не водилось. Я Тачбахш-хан, меня многие в самой столице знают! Я пировал с самим шахом Агамамедом, да будет светлым его чело! И нет стран, которых я не видел, и краев, где бы не побывал. Я как-нибудь расскажу вам об этом.