Онъ стоитъ подъ яблонями, смотритъ растерянно на свои трясущiяся руки, которыя теперь, − занетъ онъ хорошо, − ничего не могутъ, рваный, синеватый, угарный. И уже не кровь въ нёмъ, а застарѣвшiй спиртъ, и не голова, а кубъ перегонный. Одинъ изъ тысячи этой округи, сотни лѣтъ пьяныхъ, сбитыхъ, ломавшихъ жизни. И пьяны всё ещё вонъ тѣ покривившiеся избушки, и деревья, и косогоры.
− Прокурила она меня до самаго заду! На Донской улицѣ жилъ, у Мартынъ Петровича, стараго завѣту человѣкъ. Ну, конечно, молодой, глаза у меня свѣжiе, какъ у орла… хохолокъ я носилъ, сапоги рантовые, когда запиралъ употребленiе… мелкой гармоньей, спинжакъ синiй! Духи покупалъ въ уточкахъ стеклянныхъ, въ ваткѣ, − прямо, яблоками отъ меня, − очень чисто ходилъ! Часовщикову дочь сватали, сколько-то тамъ приданаго полагалось, − у часовщика два магазина, и ещё заводилъ по казённымъ мѣстамъ. Сколько они на меня припасу всякаго стравили! − лошадь можно купить, а не то, чтобы жениха прiобрѣсти! Пирогами, часы мнѣ за полцѣны… А она − Анюточка-цвѣточекъ, не забудь меня, дружочекъ! − пѣлъ, бывало, ей всё такъ. Благословились, честь-честью. А ужъ я первый подрядъ взялъ, рысакъ показалъ: всѣ шкапы въ гимназiи на Канавѣ перебрать − на тыщу рублей! Задатокъ взялъ. А тутъ, въ самый день вѣнца, бѣлошвейка моя, вѣрочка бѣленькая… съ ней я, какъ сказать, имѣлъ любовь, и тоже она по рюмкамъ звонила. Приходитъ моя Вѣрочка, − р-разъ меня по щекѣ! Оч-чень яркая такая была, худощавая, злю-щая, когда въ ней ревность. Узнала про часовщика. «Глаза и ей, и тебѣ, паскудѣ, выдеру, вуксусомъ оболью!» А ужъ я съ часовщика сдулъ задатку сто цѣлковыхъ. «Пойдемъ, выпьемъ, говорю, напослѣдокъ холостой жизни… можетъ, я обдумаюсь!» − Э, − думаю, − очумѣетъ она у меня, я сейчасъ къ невѣстѣ − и сварганимъ свадьбу. Успокоилъ её, бѣлошвейку-то, − къ Бакастову, въ трактиръ. Укрѣплюсь, мимо буду, черезъ плечо. А я очень ловко могу. Начали. Разъ-разъ, разъ-разъ. Жалко мнѣ её стало! Пьётъ, а сама плачетъ. А-а-ты, несчастная! Р-разъ, − рѣзанулъ одну-другую, какъ штучекъ восемь прополоскалъ − сiянiе у меня начинается. − У васъ, можетъ, настоечка какая есть… мнѣ бы только отлакироваться? Нѣту? Ну, ладно. − Стало мнѣ её жальчѣй и жальчѣй. И до того мы съ ней, съ Вѣркой, настеклились… − самъ хозяинъ приходилъ и водку дальнѣйшую воспретилъ. Меня тамъ уважали… чтобы въ полицiю не таскали… И вдругъ − часовщикъ съ двоюроднымъ братомъ и ещё какiе-то ихнiе, въ картузахъ, сродственники. Вѣнчаться!» − «Не желаю! вотъ моя Вѣрушка, законная жена!» Такъ и отринули. Какъ?! Пироги наши ѣлъ?! Сто рублей взялъ?! А!! Въ участокъ! На дорогѣ бой, у басейны. Спинжакъ съ меня сорвали, брюку оторвали, сапогъ мальчишка стащилъ, его сынишка… полонъ рынокъ народу, свистки такъ и жучатъ − ухъ ты! Сраженiе цѣльное разгорѣлось. Время праздничное, наши паркетчики по пивнымъ сидѣли, − сейчасъ на скандалъ! Плѣшкинъ-сапожникъ, на меня сапоги къ свадьбѣ шилъ, − за меня. У часовщика полонъ рынокъ покупателей, конечно, − мясники, бараночники, мучники, − на насъ ахнули. А тутъ плотники съ Донской подоспѣли, съ струментомъ шли. Бей! Володимiрскiе, не удай! А ужъ они − на соломинку окоротить топорикомъ могутъ, а какъ въ битву такую, за своего − тутъ мясник что! За ножи!! Въ лавки побѣжали… сѣчки-топоры! Часы съ меня, помню, самъ часвощикъ сорвалъ первымъ дѣломъ. Какъ орёлъ налетѣлъ! Съ Шаболовки пожарные тутъ − ка-чай! Кончилось такъ, что одинъ потомъ въ больницѣ померъ, двоюродный братъ часовщиковъ, а нашему паркетчику ротъ разорвали до уха − тросточкой ему зацѣпили. Судъ потомъ былъ, сидѣли всѣ, на покаянiе троихъ отдали… Черезъ еёвсё. А то бы я съ не теперешней бы свёклой своей жилъ, а съ Анютой. Она потомъ за мясника вышла, − говорятъ, на фтомобилѣ ѣздитъ ужъ…
Потомъ Митрiй сталъ разсказывать про свои муки. Не спалъ двѣ недѣли, всё думалъ: порѣшить себя, либо что изобрѣсти.
− Прибѣгъ къ старому средству − политуру сталъ очищать. Смолоду-то бы ничего, а какъ прожгено у меня всё, − ядъ чистый. Луковку надрѣзалъ, опустилъ въ стаканъ, сольцой посыпалъ − стало осаждать. На ватку канифоль всю свою пособралъ, сталъ сосать. Не гожусь. Духи пилъ, въ городъ бѣгалъ, − нѣту удовольствiя! Давиться сталъ, жена вынула, − не сказывайте никому. − А можетъ, что осталось, хоть наливочки, а? Ни у кого нѣтъ. У попа три четверти запасено, не даетъ. «Я, говоритъ, давно ждалъ, что воспретятъ, бросалъ сѣмена добрыя, а вотъ и взошло!» А самъ и передъ обѣдомъ, и передъ ужиномъ. − Ходилъ къ доктору, Маркизъ Иванычу Кохману, прописалъ чтобы, сердце упало. Для врачебной надобности − можно. Взялъ рупь. Бутылочку спирта… что-то съ меня въ аптекѣ взя-ли… рупь съ чѣмъ-то. Пошелъ опять повторить: новый рецептъ! Какъ такъ новый?! «А ядъ». − Я-адъ? Ну-къ что жъ, что ядъ! Знаю, что ядъ, а зачѣмъ сколько годовъ безо всякаго документу продавали съ каждаго угла? − «Спросите, говоритъ, у кого знаете». Во-отъ какъ! Пошелъ къ Кохману. Давай рецептъ. − «Рупь». − А народъ отъ него такъ и валитъ, съ рецептами все, для врачебной надобности. Глядь-поглядь − по улицѣ подвода. Она! Да водка! Насчиталъ двадцать четыре четверти. Что такое, какое право покупать? Фабриканту Махаеву докторъ прописалъ, изъ складу отпущено для ванны, купаться отъ болѣзни. А-а, вотъ что-о… Къ Кохману. − «Давайте мнѣ сразу на два ведра водки рецептъ, чтобы мыться по случаю какой болѣзни, вамъ извѣстно». − «Уходите, говоритъ, вонъ». − «Что-о?! Фабриканту даете, мнѣ — нѣтъ?» − Въ полицiю. Телеграмма полетѣла, воспретили со складу давать. И такъ теперь всё обрѣ-зали! Баба моя скалится: «что-о, запечатали твою красоту?!» Ей хорошо, а какъ я болѣ двадцати лѣтъ травился, кто въ этомъ виновать? Я бы, можетъ, теперь въ какомъ дому жилъ, въ хорьковой бы шубѣ ходилъ. И сколько я денегъ пропилъ! Гляньте, какъ руки-то… куръ воровалъ! И здоровье пропилъ, и шубу свою хорькову, и Анюту…. Образованная какая барышня была, рóманы читала. Теперь синiй спиртъ пью съ квасомъ. Рвотный камень фершель посовѣтовалъ принимать − всѣ кишки выворотитъ, пить бросишь. Да-вай! У-ухъ!! Чуть не померъ. Глаза вылѣзли. Три дни проскучалъ − да-вай! Шкиндеръ-бальзамъ вчера пилъ… Что мнѣ теперь принимать, научите.
И когда онъ такъ спрашивалъ и всё чего-то искалъ глазами въ яблоняхъ и травѣ, − вынырнулъ, какъ тѣнь, изъ-за угла дома высокiй, жилистый и рыжiй, портной Василiй. И поклонился конфузливо.
− Пришелъ-съ отработать за матерьялъ-съ…
Его не было видно съ лѣта, съ того самаго злостчастнаго дня, когда снялъ онъ какъ-то ососбенно торопливую мѣрку, забралъ матерiалъ, заявилъ, что найти его можно очень легко, − живётъ противъ версты, гдѣ у избы разворочена крыша, − сказалъ, что можетъ фраки-сюртуки шить, и пропалъ. Была найдена и верста, и крыша, но портного не оказывалось все лѣто. Приходила жена, извинялась, − затопилъ портной съ пьяныхъ глазъ печку, покидалъ туда весь матерiалъ и картузъ собственный, и сапоги мальчишкины.
− Совсѣмъ онъ у меня ополоумѣлъ.
Когда приходилось примѣтить Рыжаго на дорогахъ, онъ уходилъ въ кусты или хоронился въ канавѣ. И вотъ теперь неожиданно заявился и попросилъ на дѣловой разговоръ.
− Ваше благородiе! Конечно, надо говорить − подмочился. Но могу на какой угодно фасонъ, только укажите по журналу. Сюртуки, мундиры, фраки, визитки, шмокингъ-рединготъ-полуфракъ, на всякiй манеръ. Обезпечу. У Гартельмана на Арбатѣ жилъ, на сто рублей, какъ закройщикъ. Плевакѣ шилъ фракъ на судъ. Плеваку изволили знать? Замѣчательно могъ говорить, а фраки носилъ строго. На пѣвца Хохлова… не изволили знать-съ? Демóна пѣлъ, опять я для нихъ шилъ. − «Ты, говоритъ, Рыжiй, такъ шьешь, что даже не чувствуешь, во фракѣ я или безо всего!» − Билеты давали на преставленiе въ Большой театръ. Демóна когда пѣлъ, барышни имъ простынями трясли, когда они руки растопырятъ! Чего я не видалъ! Онѣгина пѣли… Никто такъ не могъ. Еще кому я шилъ… Оберъ-полицмейстеру, господину Огареву. Привозили съ городовыми, сажали въ кабинетъ на три дня. Шей, такой-сякой! По полбутылки на день отпускали. Меня вся Москва знала. За-границей мои фраки гуляли… городъ Парижъ знаете?