И ещё новое. Красный поповъ домъ теперь голубой, помолодѣвшiй, терраса въ полотнахъ съ фестонами, на бѣседкѣ посаженъ на тычокъ золотенькiй шаръ − будто увеселительный садъ. На балкончикѣ, въ покраснѣвшемъ виноградѣ, что-то голубенькое вытряхиваетъ бѣлую скатерть.
− Ма-ша!.. − показываетъ на голубенькое Митрiй и расплывается въ болѣзненную, жуткую на его лицѣ, улыбку. − Вотъ гвоздь-то намъ вколо-ти-ли! Съ весёлымъ теперь попомъ живемъ. Музыка такая идетъ!.. Новый, какъ же. Тотъ-то, рыбакъ-то нашъ, померъ на масленицѣ. То, говорятъ − объѣлся, а то, будто, отъ разстройства. Три тыщи далъ подъ хорошiй прòцентъ въ городѣ, мушнику подъ домъ. На войнѣ мушникъ… Срокъ подошёлъ, давай деньги! Нѣту, мужъ на войнѣ. Продамъ съ торгу! Не продашь, военная защита у насъ! Отсрочку имѣемъ! Да ещё за твои двадцать прòцентовъ засудимъ. Сразу его ударомъ… А этотъ новый, стрыженный, совсѣмъ мальчишка ещё. Ему бы призываться скоро, ратникъ онъ… а онъ уюркнулъ − в попы. Только семинарiю закончилъ, женился и − попъ! Цѣльный день граммофонъ поетъ, а онъ всё по террасѣ похаживаетъ да Машу кличетъ. Маша да Маша! Въ саду цѣлуются, другъ за дружкой гоняются… Ма-ша! Тотъ-то, бывало, зачнетъ въ церкви разносить… ку-да! А этотъ − Куцый. Мальчишки дразнютъ. И никто его не слушаетъ. Ещё и не обѣгались вдосталь, а службу правитъ. Теперь бы утѣшать, а ему вѣры нѣтъ, бабы и не глядятъ. Маша да Маша! Какъ поѣхала старая-то попадья… всё наливку распродавала, шесть четвертей! Хорошiя деньги взяла.
Разсказываетъ и разсказываетъ про округу. Да какая же жизнь кругомъ, упрятавшаяся в тихихъ поляхъ, смѣшная и горькая! И какое движенiе всего. Только смотрѣть и смотрѣть и захватывать жадно, пока ещё не разсыпалась. Жуткая и красивая пестрота, въ дегтѣ и сусали, въ неслышныхъ крикахъ, въ зажатыхъ стонахъ и беззаботности. Быть!
− Крестами я теперь занимаюсь… Поглядите мою работу на кладбищѣ! Губаниха наша померла-укрылась. Что говорить − горевая. Ей крестъ выстругалъ знаменитый, сосновый, въ два аршина… въ память. Сосѣди были. Максиму такой отдѣ-лалъ… въ городѣ не купилъ, нѣтъ. Барыня заказывала, изъ берёзы, подъ свѣтлый лакъ, а по рисуночку гвоздемъ прожегъ, какъ чирипаховый. Ему стòитъ, человѣкъ былъ смирный, а сила въ нёмъ такая была… подъ конецъ только объявилась. Сталъ людей утѣшать! Да. Такъ хоронили… трогательно смотрѣть. У него своихъ семеро осталось, всѣ дѣвчонки… да братниныхъ четыре головы. Одиннадцать головъ! Какъ встали они на кладбищѣ… глядятъ на публику… бѣда! Трактирщикъ былъ, который вотъ винный-то погребъ, фабрику искусственную завёлъ! Ему Максимъ сонъ растолковалъ, что будетъ ему капиталъ. Ну, правда, брата его убили на войнѣ, а ему хорошйi капиталъ достался… тыщъ десять! Увидалъ дѣтей, пожалѣлъ въ благодарность… четвертной вынулъ. Потомъ говоритъ − прiютъ! Насыпано намъ сиротъ, прямая обязанность! Мадамъ, положьте фундаментъ! − Барыню съ усадьбы подковырнулъ. А тутъ эти дѣвчонки таращутся. Барыня сейчасъ, − ахъ, ахъ… сто рублей! Землю даю! Трактирщикъ напротивъ ей, − двѣсти! − Народъ глядитъ, заваривай! Батюшка, стрыженый… тоже: давайте, пропитаемъ… изъ копейки рубли! А тутъ барынинъ студентъ сейчасъ − бумагу написалъ… листъ! Собралъ по мѣстамъ за триста. Лѣсникъ съ полустанку какъ узналъ, что трактирщикъ барыню перешибъ, обидѣлся: трактирщикъ за его сына дочь не отдалъ… хромой сынъ у него. На три сотни, говоритъ, лѣсу объявляю, а тамъ еще отъ меня будетъ на покрышку, ежели трактирщикъ отдѣлку приметъ. Гляди, какъ ковырнулъ! Принимаю отдѣлку! Принимаешь? Такъ вотъ отъ меня ещё палубинку тыщу штукъ, выше не перекинешь! − Засерчалъ. Говоритъ: стёкла беру, застеклю! Ей Богу! А, стёкла? Печки мои, выше трубы не накроешь! Накрою!.. Накрылъ! Что ты думаешь?… Отопленiе принимаю! Значитъ, выше трубы − дымъ! Во какъ имъ Максимъ подложилъ! Ну, думаю… скоро, Митрiй, помирать будешь… пропилъ ты свою душу… счетъ подаду-утъ! Послѣ и тебѣ сироты будутъ! Пять дверей на себя записалъ, за работу… и еще скидка имъ отъ меня будетъ… Съ весны и двинутъ. Какое дѣло-то! Такъ всѣ загорячились − не понять.
И Максимъ померъ. Сколько смертей за одинъ этотъ годъ въ малой округѣ. Какое движенiе всего! Померъ чудной Максимъ, хмурый, съ маленькими глазами лѣсного человѣка, съ маленькимъ лбомъ, заросшимъ до переносицы волосами, пугливо всматривавшiйся въ непонятное, чуявшееся его пугливой душѣ, тщетно старавшейся постигнуть и разгадать судьбу. Когда-то онъ говорилъ, что «всё можетъ себя оказать, только надо понять, въ чемъ тутъ суть». Да, всё можетъ себя оказать и отыщется суть: вотъ уже прiютъ строятъ. Въ чемъ же тутъ суть?
Разсказываетъ и разсказываетъ столяръ про округу, и столько новаго въ неизмѣнной жизни, столько перерыто и вывернуто за одинъ этотъ годъ, что, пожалуй, и «заблеститъ»!
− Вотъ она, сила-то его, и объявилась, Максима-то! Бабы наши свое болтаютъ: тёмная, будто, въ нёмъ сила жила, всего ему открывала. Правда, что видъ у него дикой, чисто совиный… а вотъ черезъ него-то у насъ и сиротъ подберутъ. Вотъ-те и си-ла!
Митрiй пересчитываетъ по пальцамъ поставленные кресты на кладбищѣ, заколоченныя избы, плѣнныхъ, убитыхъ и воротившихся съ чистой отставкой. Онъ знаетъ законченныя и назрѣвающiя драмы, плачущихъ вдовъ и иныхъ, уже забывшихъ и завязавшихъ новыя семьи. Пошатнувшiяся и подымающiяся дѣла. И опять говоритъ, что оборотъ пущенъ шибко, а что изъ этого выйдетъ − увидитъ, кто доживетъ.
− Тамъ… на войнѣ-то, лѣсъ рубятъ! − говоритъ онъ, и его жуткое жёлтое лицо покойника мудро и необычно вдумчиво, словно вотъ-вотъ провидитъ. − А тутъ щепа да стружка летитъ. Будетъ, чѣмъ топить. Вотъ приходи, потолкуемъ напослѣдокъ. Покажу, какой я и себѣ крестъ загнулъ… Нельзя, чище моего никто не удѣлаетъ. А чего? Ничего не боюсь. Я вотъ когда съ пятаго етажу летѣлъ, на Молчановкѣ домъ строили… испугался разъ. У меня и секретъ есть… ничего не подѣлаешь. А вотъ. Прихожу въ госпиталь, партiю имъ привезъ… къ дохтору попросился. Вотъ тутъ вотъ болитъ и болитъ, ноетъ. Такъ и такъ, жизнь моя вся во хмелю, болѣ ничего… какъ теперь лѣчиться? Поглядѣлъ на меня, сморщился и говоритъ: «да, твои, говоритъ, доктора на стѣнкахъ висятъ, по твоему лику прекрасному вижу! Однако, скинь рубаху!» Ве-сёлый баринъ, военный! Ну, проревзовалъ меня… до-ка! «Такой, говоритъ, у тебя ракъ во всёмъ этомъ мѣстѣ… даже въ рукѣ его держу… такой ракъ, что само лучшее тебѣ не рѣзаться. Такъ доходишь». − А сколько, спрашиваю, можно съ имъ доходить? − «Отъ силы, говоритъ, два года. А будешь пить − больше году не выстоишь». − Такой весёлый, и у меня страху нѣтъ. Будто такъ и нужно. Да ещё подумалъ − кажному когда-нибудь и помереть нужно… да на войнѣ теперь молодые смерть принимаютъ… И совсѣмъ у меня страху нѣтъ! − «А какъ будутъ подходить боли… − а должны быть такiя боли, что кричать буду, − такъ, говоритъ, я тебѣ на этотъ случай капель хорошихъ пропишу, будешь принимать». − Во-енный, такъ прямо и говоритъ. Такъ, будто, разговариваемъ весело, по пустяку. И секретъ далъ. Значитъ, какъ и капли не станутъ помогать, тогда чтобы сразу полрюмки хватить и… «уснёшь, какъ младенецъ»! И большой пузырёкъ далъ, бѣленькiя. А потомъ и говоритъ: − «Ты, говоритъ, не тужи, Митрiй… отъ этой болѣзни и цари помираютъ, нельзя излѣчить − ракъ!» − Нельзя − такъ нельзя. Только бы до конца войны дождаться, кто кого перемахнётъ… поглядѣть, что будетъ.
Спокойно-грустно его лицо, грусть и въ усталыхъ глазахъ. Вся жизнь позади… а какая жизнь?! Вся она у него оставила чёрные слѣды свои на побитыхъ, въ синеватыхъ шрамахъ и жёлтыхъ мозоляхъ, рукахъ, въ грустныхъ глазахъ. И кругомъ грустно и тихо. Стоятъ крестцы новаго хлѣба. И они грустны. И грустны осеннiя рощи въ позолотѣ. На западной сторонѣ залегло въ небѣ, въ розовыхъ тучкахъ-подушкахъ, червонное золото и умираетъ тихо. Видно съ бугра, какъ у церкви псаломщикъ, въ бѣлой рубахѣ, приставилъ къ рябинѣ лѣсенку и взбирается − хочетъ снимать. Босая дѣвочка стоитъ подъ рябинкой, въ красной рубашкѣ, и смотритъ на него, заложивъ руки за спинку. Подняла голову съ бѣлой коской и смотритъ. Бѣлая церковь − золотисто-розовая отъ заката.