− Яблока нонче мало… − задумчиво говоритъ Митрiй, соскрёбывая съ жёлтаго ногтя лакъ. − Рекомендовалъ онъ мнѣ ещё яблока печёнаго, сахаркомъ посыпать для вкуса… вкусу у меня, будто, нѣтъ, какъ трава всё. А то горшитъ и горшитъ. У дяди Семёна как-кiя дерева, а ни яблочка нѣтъ. Сынъ у него по нимъ хлопоталъ, люби-тель! Теперь на войнѣ… Въ городъ ходилъ, прицѣнялся… сорокъ копеекъ! какая четвёрка… де-ся-токъ! Отъ яблока мнѣ легшитъ, вѣрно сказалъ. Вотъ сейчасъ пойду, сахаркомъ посыплю, а на ночь капельковъ…
Смотрю на него, − третъ правый бокъ, а въ лицѣ грусть и мука. Онъ уже умираетъ, умираетъ незамѣтно, тихо въ этихъ тихихъ поляхъ. Покоряется смерти, какъ покорился жизни. Кто его такимъ сдѣлалъ? Почему не кричитъ, не жалуется, не проклинаетъ жизнь, которую пропилъ? И какъ же онъ можетъ, приговорённый, спокойно тесать кресты и сбивать гробы на послѣднемъ порогѣ? Что это − сила какая въ нёмъ или рабья покорность? А на него и смотрѣть жутко. Онъ облизываетъ синеватыя, измятыя губы въ насохшихъ плёнкахъ, приставилъ руку къ глазамъ и смотритъ въ поля, къ золотистымъ лѣсамъ за ними. И говоритъ спокойно:
− А вотъ пойду-ка я завтречкомъ въ лѣсъ за грыбами, покуда сила-то не ушла… И калинки бы хорошо попарить, кислаго такъ хочу… бѣда. Значитъ, не могу еголѣчить, не дошли. Говоритъ, наскрозь проѣдаетъ, потомъ вотъ духъ можетъ быть нехорошiй. Но только до этого не доводить чтобы. Въ больницу можно, говоритъ… только, конечно, тѣсно теперь… А давно я въ лѣсу-то не былъ… Да, попито-пожито.
Нѣтъ, не рабья покорность, и не скажешь − что же? Откуда же въ нёмъ такое, чего достигаютъ лишь избранные, глубоко проникшiе въ сокровенную тайну − жизнь-смерть? Или ужъ столяръ Митрiй такъ много понялъ нутромъ, много страдалъ, что поднялся надъ жизнью, философски посвистывая? Не умѣетъ её цѣнить? Нѣтъ, умѣетъ. Онъ вонъ даже про канареекъ разсказываетъ любовно, водитъ ихъ въ своей убогой избушкѣ, − вотъ на полотняномъ заводѣ кинарейки! − любитъ брать въ руки и согрѣвать дыханьемъ. Онъ шутливо разсказываетъ, чтò поётъ ласточка, прилетая и отлетая, и съ азартомъ можетъ ещё представить, какъ вороны долбятъ запоздавшую сову на зарѣ. Онъ столько разскажетъ про жизнь и въ такихъ краскахъ, что не уписать въ книгахъ. Въ садикѣ у него всего-навсего одна бузина да рябинка, но онъ такое разскажетъ про бузину, «американскую ягоду», и какъ дрозды подохли отъ его рябины, что подивишься и уже не разскажешь такъ. Разскажетъ онъ − и почему кривы просёлочныя дороги, − сказку про трёхъ кумовъ и бутылку водки, − и какъ любился съ его канарейкой щёголъ-прохвостъ, красноголовый красавчикъ, и съ чего это ёлки зимой зелёныя. Съ полей, что ли, этихъ набрался ласковой грусти, смѣшка и тишины душевной.
− Теперь ужъ и канареекъ перевожу. Безъ хозяйскаго глазу какой уходъ! Третья пузо показываетъ, потому кинарейка строгая птица… хворой руки не любитъ, такъ плѣшками и пойдетъ, перушки скидаетъ… − грустно говоритъ Митрiй. − И спариваться не дозволяю. А секрету свово не скажу… никакъ не довѣряю. Пусть вотъ достигнутъ, какъ его голаго узнать… кто онъ такой, самчикъ аль самчиха! А я на другой день докажу! Черезъ это сколько непрiятности бываетъ! Какъ минѣ чижомъ надули, я сколько капиталу положилъ, теперь знаю. Да-а… А то у меня одинъ кенарь запойный былъ, ей-Богу! Привыкъ и привыкъ. Какъ рюмку увидалъ − пискъ такой подыметъ, не дай Богъ! Перышки такъ − ффу! А ужъ и пѣлъ! Голосъ такой… могучiй… въ учителя покупали на заводъ − полсотни! Вотъ какая порода! Что жъ ты думаешь! Пропалъ голосъ… пропалъ и пропалъ! Три года его держалъ, по старой памяти. Потомъ щёголъ этотъ у него отбилъ супругу, и стали они его рва-ать… Такъ и задолбили. Бабы одинаковы. Я про кинареекъ такое знаю… крой лакомъ!
Солнце покраснѣло, покраснѣли и рощи, и крестцы, и берёзы большой дороги. Куда моложе стали, − розовыя теперь идутъ, въ розовое. И Митрiй сталъ золотиться, яснѣть, розовѣть, словно совсѣмъ здоровый. А вотъ и не стало солнца − и всё сѣрѣетъ и меркнетъ. Смотритъ на меня сумрачное больное лицо человѣка, которому не дождаться иной поры, когда всё заблеститъ, чтобы уже не меркнуть.
− Воюютъ-то тамъ, что ли? − устало спрашиваетъ Митрiй, показывая на сизо-багровый закатъ въ тучахъ. − Та-акъ… Чисто кровь съ дымомъ! Вотъ мы тутъ посидѣли по пустяку, а тамъ ужъ… кресты тешутъ. Да, пустякомъ не обойдется.
− Заблеститъ?
− Заблеститъ, коль подъ лакъ пустятъ. И зябнутъ сталъ всё. Да и капельковъ принять надо…
Согнувшись на больной бокъ, медленно спускается онъ съ бугра. И видно далеко въ чистомъ воздухѣ, какъ у мостика присаживается и потираетъ бокъ, какъ опять подымается и подходитъ къ своей избѣ. Тамъ, на завалинкѣ, розовая дѣвчонка пѣстуетъ его годовалаго мальчика. Митрiй подходитъ, топаетъ на дѣвчонку, грозитъ кулакомъ и присаживается на завалинку. Дѣвчонка бѣжитъ въ избу − самоваръ ставить: вьется уже тёмный дымокъ. А Митрiй сидитъ и сидитъ. Должно быть, доняли его боли.
МАКСИМОВА СИЛА
Не упомнить такой глубокой зимы. Навалило снѣговъ, думали − не протаетъ. На большакѣ накрутило подъ самые сучья, овраги позанесло вровень, и былъ слухъ, что гдѣ-то подъ Боровскомъ провалился въ оврагъ дьячокъ и замерзъ. Съ большихъ ли снѣговъ, или потому, что извѣстный въ округѣ волчиный охотникъ, баринъ Каштановъ, былъ теперь на войнѣ, или ещё по какой причинѣ, − объявилось много волковъ. На Святкахъ свадьба ихъ забѣжала на Большiе Кресты и разорвала дьяконова кобелька Франца, котораго до войны звали Шарикомъ.
− А можетъ и оттудаподались, съ перепугу… − говорилъ работникъ Максимъ изъ усадьбы и значительно подымалъ совиныя брови. − Такъ партiями и ходилъ. На Крещенье въ садъ къ намъ тройка его забѣгала, подъ яблони. Всю ночь спать, окаянные, не давали… выли. А потомъ какая исторiя! Выхожу утречкомъ, гляжу… навертѣли они мнѣ на снѣгу! Да вѣдь какъ! Каждый, шутъ, ямку себѣ пролежалъ и… навертѣлъ, чтобы не стыдно сказать… А?! Что за суть этому? Почему безпремѣнно въ садъ занадобилось, прямо супротивъ самыхъ оконъ… Способнѣй бы на скотный податься, всё живымъ пахнетъ… анъ нѣтъ. Чего такое?..
Максимъ за зиму подался сильно. Ещё больше померкли сумрачные его глаза, пугливо высматривающiе и ждущiе притаившейся отъ него жути. Напугала его война, задавила всякими думами. Щёки опали и потемнѣли, бородка пошла сѣренькими кусточками. Ещё больше, чѣмъ осенью, сталъ онъ тревожно-сосредоточенъ, силится проникать въ суть всего, и пугливой душѣ его будто передаётся незримое. Уже оправдались иныя изъ осеннихъ его примѣтъ. Сорванный августовской бурей крестъ съ колокольни сказался; хоть и не пришла невѣдомая бѣда, но и не прошло безслѣдно: батюшка зимой померъ.
− На него и показывало, а невдомёкъ. Ближе-то его ко кресту кому быть!
Оправдался и случай съ письмомъ. Когда совалъ письмо въ ящикъ на почтѣ, оно перегнулось и застряло; подумалъ тогда − не получить брату вѣсточки, не воротиться съ войны. Какъ разъ такъ и вышло, хоть и не совсѣмъ такъ: попалъ братъ въ плѣнъ къ нѣмцамъ.
− Чую − не воротиться, уморять. Вонъ хлѣбомъ-то какимъ, сказываютъ, кормятъ… изъ опилковъ пекутъ! Писалъ братъ − пришли хоть чёрныхъ сухариковъ! Посылалъ, а слуху отъ него нѣтъ и нѣтъ.
Максимъ сталъ говорить полушёпотомъ, словно и своихъ словъ боится. Да и какъ не бояться ему всего! Въ отведённомъ ему въ людской уголкѣ «набито до потолка». У него своихъ семеро, все дѣвчонки-погодки, старшей десятый годъ, да послѣ братца-вдовца четверо привалило.
Привезла ему ихъ двоюродная тётка − корми. Онъ на нихъ получаетъ двѣнадцать рублей, на хлѣбъ, пожалуй, и хватитъ, а дальше какъ?
− Поглядишь − сердце сохнетъ.
Совсюду смотритъ на него страхъ. А отъ мѣста откажутъ? А ну, заболѣешь? А какъ увидитъ урядника, − похолодѣютъ ноги: думаетъ, что за нимъ.
И вотъ эта «шутка» волковъ засѣла въ его маленькой головѣ.